– Сколько нам до Гижиги?

– Четыре-пять дня.

– А становища не будет по пути?

– Нет. До самой Гижиги не будет люди.

Тунгус замолчал. Молчал и есаул.

– Что с Васькой делать? – спросил тунгус через некоторое время.

– Повезем с собой, вестимо.

– Все равно помрет. Собачка убежал, как будем везти?

– Ну ты, смотри мне! – пригрозил есаул.

– Не сердись, бачка, тебе сила нету, мине сила кету, собачка сила нету. Гижига далеко. Васька пове­зем, две недели идти будем. Сами помрем.

– Чтоб и разговору не было об этом! – мрачно приказал есаул.

На одну нарту положили необходимые вещи и еду для себя и для собак на шесть дней. На другой нарте устроили Василия, который что-то бормотал в за­бытьи. Чтобы он не упал, привязали его ремнями. Афанасий подчинялся есаулу молча, и на скуластом лице его нельзя было заметить неудовольствия. Мед­ленно тронулись путники. Впереди двигались нарты с провизией, которые везли оставшиеся собаки. Афа­насий и есаул поочередно тащили вторые нарты, на которых лежал Василий.

Так брели они целый день. Попробовали идти в темноте, но это оказалось выше их сил. Пока Афана­сий кормил и привязывал собак, есаул нарубил мож­жевельнику и устроил костер.

Когда ужин был готов, есаул подошел к Василию с едой. Тот, видно, очнулся и смотрел на него созна­тельным взглядом.

– Платон Иванович, простите меня! – срываю­щимся голосом сказал денщик.

– Что ты, Вася! На вот, поешь.

– Не принимает душа.

Ночь он провел спокойно, но наутро сознание его снова стало мутиться.

Днем он пришел в себя и с усилием повернулся, чтобы осмотреться. Он увидел бесконечную снежную равнину, передние нарты, которые с усилием тянули три собаки, Афанасия, Мартынова, который тащил его нарты.

– Ваше благородие! Ваше благородие! – закричал он с неизвестно откуда взявшейся силой.

Есаул испуганно обернулся.

– Что вы делаете, батюшка? – снова закричал Василий, пытаясь слезть с нарт, к которым он был привязан.

– Что ты, Вася? – спросил есаул, наклоняясь к нему.

– Платон Иванович, бросьте меня. Все равно я не жилец. Надорветесь, батюшка... Не дойдете до Камчатки... Не погубите, отец, дайте помереть спо­койно...

– Лежи, Вася. Скоро Гижига, там тебя оставлю. Выздоровеешь небось, ты парень молодой, крепкий... Лежи, голубчик.

Караван тронулся дальше, и Васька затих. Вече­ром Василий немного поел и лежал, что-то шепча про себя. Когда есаул уже укладывался, он вдруг по­звал его.

– Что, Вася? – спросил Платон Иванович, садясь около него на корточки.

– Проститься, ваше благородие.

– Что ты...

– Нет уж, знаю я... Простите, коли чем не угодил. А вам спасибо за доброту вашу и за хлеб-соль... Ста­рался я всегда. Теперь вам без меня слободнее будет...

– Что ты, Вася, поддержись! В Гижиге попра­вишься.

– Нет, Платон Иванович, я знаю... Без покаяния вот... – голос его слабел.

– Не говори, Вася. Спи спокойно. Довезем тебя, не бойся. Встанешь на ноги.

Долго сидел есаул около больного. Василий спал или был в забытьи. Он лежал с закрытыми глазами и трудно дышал. Есаул оправил на нем шубу, при­крыл его лицо от мороза и лег на свое место. Уста­лость сморила, и он заснул тревожным сном.

Глубокой ночью есаул встал посмотреть на Васи­лия и увидел, что шуба и парка больного лежат на месте, а его нет.

– Афонька, Афонька! – закричал Мартынов. – Куда Васька девался?

Тунгус испуганно вскочил.

– Ай, ай, куда ушла? – качай головой, говорил он. – Вон, вон куда след! Туда пошла! – закричал Афанасий и, взяв горящую головню, пошел по следам.

Есаул, захватив шубу Василия, устремился за ним. Следы вели в сторону от лагеря. В нескольких местах видно было, что Василий падал, но потом вставал и шел дальше. Вот здесь он уже полз. Они прошли шагов триста от лагеря.

– Вот она! Вот она! Васька, вставай, шайтан! – закричал тунгус, наклоняясь над темной фигурой, ле­жащей на снегу.

Василий лежал ничком, в одной оленьей рубахе и без шапки. Спина и волосы его заиндевели.

– Мертвый, – сказал тунгус, дотронувшись до него. – Зачем ушла? – прибавил он, помолчав.

Но Мартынов знал, «зачем ушла», и скупые слезы, медленно скатываясь, замерзали на его щеках.

Темнота и равнодушное безмолвие царили вокруг. Головешка трещала, неровным светом озаряя вспыхи­вающий блестками снег и неподвижную фигуру Ва­силия.

Однажды днем, часовой, стоявший у гижигинской батареи, увидел двух людей и собаку, медленно бре­дущих со стороны юго-восточного мыса. По всему, это были «инородцы», ибо шли они налегке, без нарт. Часовой с любопытством и недоумением следил за приближением странных путников. Один из них шел впе­реди, что-то неся на спине, сгорбясь и наклонясь впе­ред; он шагал медленно, затрудненно, но настойчиво и размеренно. Второй отставал, спотыкаясь, покачи­ваясь, даже изредка останавливаясь. За ним, мордой уткнувшись в землю, след в след, брела собака.

Отстающий человек вдруг запнулся, пошатнулся, постоял, пытаясь восстановить равновесие, и рухнул ничком. Передовой, не оглядываясь и не останавли­ваясь, продолжал путь.

Изумленный часовой ударил тревогу, вызывая ка­раул. Весь военный гарнизон (шесть казаков) и все население Гижиги (около сорока человек) выскочили из казарм, домишек и юрт, пораженные необычной среди суровой полярной зимы тревогой.

Тучный начальник порта, в расстегнутом сюртуке и с шубой внакидку, вышел на крыльцо своего дома, прожевывая лососину, весь разрумянившийся от пред­обеденной закуски.

К крыльцу медленно подходил человек в шубе, в унтах, с закутанным лицом и с кожаной сумкой, привязанной к спине. Его окружила группа гижигских жителей, другая часть населения теснилась около казаков, которые шагах в двадцати позади несли вто­рого пришельца. В нескольких шагах от крыльца не­знакомец зашатался, падая, но урядник Пашков и приказчик Русско-Американской компании подхватили его под руки и внесли в дом начальника Гижиги; вто­рого принесли туда же.

Это были Мартынов и совершенно обессилевший и обмороженный Афанасий. Уже третий день они бре­ли без еды, и Афанасий, человек очень пожилой и к тому же одетый легче Мартынова, пострадал сильнее. Из всех вещей Мартынов сохранил только генерал-губернаторский пакет и сумку с форменной одеждой. Он не считал возможным для себя явиться к губер­натору Камчатки в якутской шубе и малахае. Спасая мундир, пришлось пожертвовать частью провизии.

В тепле, подкрепившись водкой и едой, Мартынов немного отошел. Он сидел за столом, страшный, лох­матый, заросший густой черной бородой, с обморо­женными щекой и носом и глубоко запавшими глаза­ми. Тучный и радушный капитан, начальник Гижиги, потчевавший гостя, был разочарован. Он ожидал но­востей от свежего человека и думал сам отвести ду­шу, поболтать, но ничего не получалось. Мартынов был мрачен, сосредоточен и скуп на слова. Он кратко объяснил, кто он такой, и потребовал, чтобы ему не­медля помогли двинуться дальше.

– Батюшка мой, рад бы душевно, да как же могу я вас пустить в таком виде? Ведь до Тигиля не дой­дете, батюшка, не то что до Петропавловска. Вот от­дохнете, отлежитесь, откормитесь, а мы тем временем надежных людей вам подберем. Так ведь с ветру их не возьмешь, – убеждал румяный капитан.

– Невозможно-с. Не позднее завтрашнего дня я должен следовать дальше-с. Весна приближается, – отрезал Мартынов.

Несмотря на резоны и уговоры тучного команди­ра, Мартынов настоял на своем, и вскоре все было готово к тому, чтобы отправиться в путь. Урядник Пашков и Николай, каюр Русско-Американской ком­пании, должны были доставить Мартынова до Ти­гиля, где он думал найти свежих людей, взять новые запряжки собак.

Мартынов закостенел душевно и чувствовал толь­ко одно стремление, одно желание – это двигаться и двигаться вперед, не останавливаясь, не давая себе возможности оттаять, обмякнуть. Он чувствовал, что стоит только пожалеть себя, – и нервы сдадут. А то­гда он не сможет выдержать этой непрерывной борь­бы с холодом, усталостью, одиночеством и горем, то­чащим его душу.