шедшего приехали власти в замок, их там хорошо

угостили, напоили, а потом они составили протокол:

смерть, мол, произошла оттого, что девица была сильно

190

выпивши и в состоянии опьянении, случайно оступившись,

выпала в окно. Вон оно как вышло! Она же, мол, сама и

виновата. Тем дело и кончилось. Н-да, недаром говорит

ся: с сильным не борись, с богатым не судись.

Браун глубоко задумался. Я тоже молчал, потрясенный

рассказом, который только что услышал. Наступил вечер,,

и в комнате было совсем темно, но лампы зажигать не

хотелось.

Браун, наконец, очнулся и проговорил:

— Спасибо, что вы остались. Я выговорился, и мне

стало легче. Обычно я не думаю об этой давней истории.

Временами мне даже кажется, что я ее забыл. Но потом

вдруг что-нибудь напомнит мне о ней. Будто ножом по

сердцу полоснет... И тогда ко мне приходит она... Я вижу

ее такой, какой она была в момент ее похищения: руки

связаны, лицо белое, без кровинки, а глаза смотрят на ме

ня укоризненно, будто спрашивают: почему же ты меня не

спасешь?.. О! В такие минуты я готов повеситься...

Браун застонал и хрустнул пальцами. Я схватил его за

руку и стал успокаивать. Постепенно он оправился и как

будто бы пришел в себя. Потом уже совсем другим,

обыкновенным, повседневным голосом сказал:

— Совсем стемнело. Надо лампу зажечь. И вам пора

итти домой, а то ваша мамаша будет беспокоиться.

18. ОГНИ ЖИЗНИ ЗАГОРАЮТСЯ НАД МОИМ

ГОРИЗОНТОМ

Целую неделю после того я ходил под впечатлением

рассказа Брауна. Все думал и передумывал, все старался

доискаться до того, основного, главного, что вытекало из

этого рассказа. Кровь закипала у меня, когда я вспоминал

о той ужасной несправедливости, жертвой которой стал

Браун, и о том, что виновник гнусного преступления

остался безнаказанным. А почему? Только потому, что

сам он был гвардейский офицер, что отец его был близок

к царю, что оба они были представителями высшего со

словия в государстве. Классовая структура царского об

щества впервые встала предо мной в столь обнаженной, в

столь отталкивающей форме, и я невольно должен был

задуматься. Я начал рыться в памяти и перебирать фак

ты и впечатления прошлого, лежавшие там до сих пор,

191

как случайно набросанные кирпичи. Я вспомнил фельд

фебеля Степаныча и моего друга новобранца Карташева,

я вспомнил штурвального Горюнова и рассказы «дедушки-

политического», я вспомнил забитость и нищету подмо

сковных крестьян, с которой мне приходилось сталкивать

ся в Мазилове и Кирилловне, я вспомнил полуголодное

существование омских ремесленников, у которых я учился

столярному и слесарному делу, я вспомнил сотни иных

«мелочей жизни», которые раньше как-то незаметно про

ходили мимо моего сознания, но которые теперь приоб

рели в моих глазах совсем особенное значение. Я вспо

мнил все это, собрал вместе, суммировал и впервые пришел

к выводу, который в точной формулировке должен был

гласить: «Долой самодержавие!» Я не хочу сказать, что

у меня в тот момент нашлась именно такая точная форму

лировка, — конечно, нет. Я кончил гимназию, не видав ни

одной нелегальной брошюры или листовки, и лозунг «До

лой самодержавие!» воспринял уже только в Петербурге,

после поступления в университет. Однако существо тех

заключений, к которым я пришел в результате размышле

ний, вызванных рассказом Брауна, было именно таково.

Именно с этого момента в моей душе загорелась та

острая, жгучая ненависть к царизму, которая спустя ко

роткое время привела меня в лагерь революции.

Итак, путеводная цель была найдена. Но каков веду

щий к ней путь?

Здесь все для меня попрежнему оставалось в тумане.

Зимой 1898/99 года мы часто спорили с Олигером по

вопросу о легальных и нелегальных формах работы. Оли

гер отстаивал идею создания подпольного органа вроде

«Колокола» Герцена (мы в то время в нашей омской глу

ши не подозревали, что подпольные органы уже суще

ствуют), я же, наоборот, находил, что передовой ле

тальный орган вроде «Русского богатства» может прино

сить гораздо больше пользы. Вообще в то время я дока

зывал, что сейчас в России важнее всего просвещение

народа и что только просвещение может подготовить

широкие массы к восприятию «идей равенства и свободы».

Отсюда я делал вывод, что «мирный путь прогресса»

прочнее и успешнее, чем революционные катаклизмы. На

«Санитарной станции» и в Сарапуле мы много беседовали

на ту же тему с Пичужкой, причем моя кузина оказыва

лась еще более прямолинейной сторонницей «культурни-

192

чества», чем я. Отчасти под ее влиянием я любил в то

время провозглашать:

— Культура, и только культура, приведет человечество

к счастью!

В дальнейшем, однако, у меня появились сильные со

мнения в правильности этой «культурнической» концеп

ции, и позднее я с некоторой издевкой писал Пичужке,

что она собирается «малыми делами приносить великую

пользу». Мои сомнения еще больше возросли, когда

осенью 1900 года в Омске вдруг опять внезапно появился

Олигер.

За год нашей разлуки с моим другом произошло много

интересного. Саратов, где после ухода из нашей гимназии

он поступил в химико-техническое училище, не в пример

Омску, был в то время уже крупным революционным

центром. Здесь имелись уже социал-демократические груп

пы, организации учащихся, кружки на заводах, нелегаль

ная литература, прокламации. Олигер очень быстро ориен

тировался в этом подпольном мире и стал играть доволь

но крупную роль в организации молодежи. Учился он

мало и плохо, но зато охотно брался за различные риско

ванные поручения. В конце концов Олигер «провалился»

и вынужден был бежать от ареста. С большим трудом и

разными приключениями он нелегально перешел границу и

очутился в Кракове, входившем тогда в состав Австро-

Венгрии. Здесь он поболтался месяца два, проел все имев

шиеся у него деньги, пытался, но не сумел как-нибудь

устроиться и, в конце концов, решил пробираться до

дому. Олигер вновь нелегально перешел границу, но уже

в обратном направлении, и затем, далеко объезжая Сара

тов, старательно избегая встречи с жандармами, прибыл

потихоньку в свою отчизну — в Омск.

Мы встретились, как старые друзья, и наши отношения

стали крепнуть с каждым днем. Планы Олигера вначале

были самые неопределенные и подчас фантастические. То

он собирался стать актером, то хотел итти в моряки, мно

гозначительно подчеркивая, что дядя его пятнадцатилет

ним мальчиком бежал на корабль и после того проплавал

всю жизнь. Затем Олигер решил готовиться на аттестат

зрелости и держать экзамен экстерном вместе со всеми

нами весной 1901 года. Я стал помогать ему в подготовке.

В конечном счете и из этого проекта ничего не вышло,

и Олигер так и вышел в жизнь гимназическим недоучкой,

193

что, впрочем, нисколько не помешало его дальнейшей

карьере.

Мы виделись с Олигером почти ежедневно. Нам никог

да не было скучно, и мы всегда находили темы для самых

оживленных разговоров, засиживаясь друг у друга до глу

бокой ночи. Особенно я любил бывать у Олигера в его

маленькой, убого обставленной комнатушке. Обычно он

ложился на кровать, я ложился на стоявший поблизости

старый продавленный диван, и мы начинали разговаривать,