вами (чтобы не узнали почерка) при помощи гектографи
ческих чернил и затем отпечатана в количестве полусотни
экземпляров. Я в первый раз в жизни имел дело с гек
тографом, и работа на нем мне очень понравилась. В даль-
нейшей жизни эта гимназическая учеба мне весьма приго
дилась. Затем был сварен мучной клейстер, и мы стали
обсуждать, как лучше организовать расклейку нашего
произведения. Решено было так: каждый берет с собой
стакан клейстеру с кисточкой и пачку «прокламаций», и
все мы отправляемся в различные части города для рас
клейки. По окончании своей миссии вся тройка вновь
собирается у Олигера для обмена сообщениями о резуль
татах.
Признаюсь, у меня сильно билось сердце, когда я, рас
прощавшись на углу улицы с Олигером и Гоголевым, от
правился в свое первое нелегальное приключение. Было
уже поздно — около часу ночи. Омск спал глубоким сном.
Фонарей в городе в то время не было, и на улицах царила
кромешная тьма. Только в высоте сверкали звезды. Снег
крепко хрустел под моими ногами, а под шубой о колено
бился подвязанный к поясу стакан с клейстером. Я быстро
побежал по своему участку, выбирая дома и наклеивая на
них прокламации. От времени до времени я останавливал
ся и прислушивался: не идет ли кто? Но везде царила
мертвая тишина. Только на базаре я услышал издали рав-
162
номерный стук колотушника1
и поспешно притаился за
одной из лавок. Последний листок я наклеил на парадные
двери жандармского управления, и, чрезвычайно доволь
ный удачным выполнением своей миссии, я быстрым ша
гом направился к дому Олигера, по дороге глотая свежий
морозный воздух. К двум часам ночи весь наш «триум
вират» вновь собрался: дело было сделано, полсотни ребя
ческих «прокламаций» белели на домах и заборах омских
улиц. Мы были страшно взволнованы и стали ждать по
следствий своего выступления.
На следующий день город был полон шопотов, слухов,
толков о «подметных письмах» (слова «прокламация» не
существовало в лексиконе тогдашних омичей), а жандарм
ский полковник Розов находился в состоянии полного
остолбенения. Обленившийся и обрюзгший от полного без
делья, ибо до того в Омске не было никакой «крамолы»;
Розов ездил к генерал-губернатору с докладом, нарядил
следствие для поимки «злоумышленников» и бестолково
метался по своему кабинету в ожидании его результатов.
О «прокламации» стало известно в гимназии, и все — уче
ники и преподаватели — терялись в догадках о том, кто
бы мог это сделать. Мы же, трое мальчишек, крепко дер
жали язык за зубами (ничего не знали даже другие члены
нашего кружка) и с смешанным чувствам гордости и тре
пета наблюдали вызванную нашими действиями суматоху.
Через неделю стало ясно, что Розов не сумеет открыть
«злоумышленников», а еще через неделю шум, порожден
ный «прокламацией», стал стихать, тем более, что на гори
зонте нашей гимназической жизни внезапно обнаружились
новые крупные события.
В конце марта учитель словесности Петров задал нам
для домашнего сочинения тему: «Литература екатеринин
ской эпохи». Тема имела весьма отдаленное отношение к
современности, но такова уже атмосфера предреволюци
онной эпохи, что любая, даже самая маленькая искра
способна вызвать сильный электрический разряд. Мы об
суждали заданную тему на нашем кружке и решили раз
работать ее так, чтобы «небу было жарко». Как всегда,
Олигер со своим горячим темпераментом вынесся вперед
и задал тон всему нашему выступлению. Щеголяя цитатами
и словечками, Олигер в своем сочинении писал, что «Екате-
1
с деревянными колотушками.
В Омске в то время ночные сторожа на главных улицах ходили
163
рина столкнула с престола своего слабоумного мужа»,
что, будучи очень капризной женщиной, она «раздаривала
сотни тысяч крепостных своим многочисленным любовни
кам», что, ведя просвещенную переписку с Вольтером и
Дидро, царица в то же время не терпела критики своих
действий со стороны русских писателей и что все эти и
многие другие обстоятельства наложили свой отпечаток на
«литературу екатерининской эпохи». Все изложение Оли
гера было красочно, бойко, складно, но несколько беспо
рядочно, а главное — недопустимо дерзко по условиям то-
го времени. В таком же духе, хотя несколько скромнее по
форме, написал сочинение я. И так же поступили Гоголев,
Марковичи, Веселов и прочие члены нашего кружка. Не
все обладали литературными данными Олигера, не все
шли так далеко, как он, в «политическом освещении»
темы, но основное настроение у всех было одинаково.
В назначенный срок мы сдали свои тетрадки Петрову, а
три дня спустя в гимназии разразилась еще никогда небы
валая гроза.
Когда Петров с целой кипой просмотренных сочинений
вошел в класс и грузно опустился на кафедру, мы сразу
по выражению его лица поняли, что предстоит буря. Дей
ствительно, раздав почти все тетрадки их владельцам,
Петров отложил в сторону три-четыре (в их числе я узнал
и свою) и затем, метнув грозный взгляд в мою сторону,
он громко крикнул:
— Олигер!
Олигер медленно поднялся со своей парты.
— Я поставил вам, Олигер, за ваше сочинение два бал
ла, — продолжал зловещим тоном Петров: — пять и еди
ницу. Как вы думаете, почему?
— Не знаю, — недоумевающе подняв плечи, ответил
Олигер.
— Не знаете? Не знаете? — вдруг, точно сорвавшись,
закричал Петров. — Так знайте! Пять вам поставлено за
литературную форму, а единица — за содержание. Да-с,
содержание у вас возмутительное! Вы осмеливаетесь напа
дать на наши государственные законы и учреждения. Это
неслыханно! Это потрясение основ!
Олигер молчал, угрюмо смотря вниз на свою парту, а
Петров, взяв в руки мое сочинение, грозно продолжал:
— А вы что тут понаписали? Вы изобразили великую
императрицу какой-то жалкой плагиаторшей у француз-
164
ских энциклопедистов? Вы осмеливаетесь утверждать, что
Екатерина писала свои либеральные послания западным
философам под вопли крепостных, которых пороли на ко
нюшне по приказу самой императрицы? Это же возмути
тельно!
И, заметив, что я, как ни в
сижу на парте, Петров вдруг дико заорал:
— Встать! Встать, когда я говорю!
чем не бывало, спокойно
Я неохотно поднялся и бросил вызывающий взгляд на
учителя.
Петров взялся за третью тетрадку и возмущенно обру
шился на Гоголева. Особое преступление Гоголева состоя
ло в
том, что он рассказал в
своем сочинении знаменитую
историю о «потемкинских деревнях». Далее атаке, хотя
уже в более мягких тонах, подверглись сочинения Михаи
ла Марковича и Петросова. Теперь в классе стояло у сво
их парт уже пять человек, а грозное красноречие Петрова
лилось попрежнему неудержимой рекой. Мне это надоело,
и я, воспользовавшись первым перерывом в его потоке,
сказал:
— Не понимаю, Николай Иванович, чего вы возмущае
тесь? Каждый имеет право высказывать свое мнение.
— Что? Что вы сказали? — возопил Петров. — Вы хо
тите, чтобы каждый негодяй мог пачкать бумагу своей во
нючей жидкостью?.. Слава богу, у нас есть цензура!
Тут вмешался Гоголев и бросил:
— А зачем цензура? Она не нужна.
Бешенство Петрова дошло до точки кипения. Он гром
ко застучал кулаками по кафедре и стал кричать, что уче
ники, подобные Гоголеву, недостойны пребывания в стенах
