и

раздвинув почти до ушей узенькие щелочки своих глаз,

он обращается к великовозрастному ученику, сидящему на

второй парте:

— Киселев, скажи, что тебе кажется более красивым:

угол или полуокружность?

145

Киселев в недоумении смотрит на Борткевича, потом на

класс, потом опять на Борткевича и, в конце концов, нере

шительно отвечает:

— Ну, допустим, полуокружность, хотя...

— Вот то-то же, — в восхищении перебивает его Борт

кевич. — Конечно, полуокружность! А почему?

На это Киселев уже совершенно не знает, что сказать.

Тогда Борткевич вновь подымается на кафедру и с торже

ством провозглашает:

— А потому, что человеческому глазу округлость легче

воспринимать, чем углы... Оттого-то женская фигура счи

тается более красивой, чем мужская.

Класс громко ржет в ответ на последнее замечание

учителя.

Борткевич оправдал возлагавшиеся на него надежды.

Потом мы переходим к учебе. Борткевич спрашивает,

Борткевич говорит, Борткевич комментирует события про

шлого. Но если вы послушаете его в течение нескольких

месяцев, то должны будете притти к выводу, что вся исто

рия есть, в сущности, лишь история царей и сальных анек

дотов. Не вполне ясно, любит ли Борткевич царей, но зато

в сальных анекдотах он понимает толк. Ого! Еще как по

нимает! Он знает их сотни и всегда рассказывает их смач

но, захлебываясь от удовольствия, с энтузиазмом.

Еще бы! Борткевич имеет репутацию первого ловеласа

в городе. Об его любовных похождениях рассказывают са

мые невероятные истории. Рассказывают и при этом, пока

чивая головой, недоуменно прибавляют:

— И чем только берет, подлец?! Добро бы, красавец

был, а то ведь, прости господи, смотреть не на что: ни

кожи, ни рожи...

Учитель словесности — Петров. Молодой, белобрысый,

с лихо закрученными усами и наглыми голубыми глазами.

Вид такой, что невольно хочется сказать: «Из молодых, да

ранний». Способен, недурно знает русскую литературу, по

нимает в ней толк. Но прежде всего и раньше всего —

карьерист. Прекрасно гнет шею перед начальством и по

трафляет ему антисемитизмом. Однако не хочет ссориться

с гимназистами и щеголяет перед ними либеральной дема

гогией. Непрочь иной раз, особенно подвыпивши, поплясать

без мундира, в рубашке, с учениками, но еще более скло-

145

нен доносить директору «на крамольное вольномыслие»

своих питомцев. О Петрове говорят: «Он далеко пойдет».

Но именно поэтому гимназисты, несмотря на все усилия

Петрова, не чувствуют к нему доверия. Они отдают долж

ное его уму и знаниям, но общее мнение гласит: «Сколь

зок, как угорь, — продаст ни за грош...»

Учитель французского языка — Гален. Красивый брюнет

лет под пятьдесят. Черные волосы с яркой проседью. Го

ворят, в прошлом был парикмахером, и действительно от

него и сейчас несет запахом фиксатуара и душистого мы

ла. Учебой занимается мало, а больше все строит страш

ные рожи и рассказывает о постановках в парижских теат

рах. Никто у него ничего не делает и, конечно, ничего

не знает. Изредка Гален вызывает кого-нибудь и спраши

вает урок. Результат обычно оказывается плачевный. Тогда

Гален сердится и скороговоркой кричит:

— Скверно, скверно! Сесть на место! Надо получиться.

Затем делает очередную рожу и переходит к очередно

му сообщению о французском театре...

Учитель немецкого языка — Берг. Он оправдывает свою

фамилию (по-немецки «Berg» означает «гора»). Это не че

ловек, а какая-то огромная мясная туша, три аршина в об

хвате. Весит Берг десять пудов, съедает за обедом пять

тарелок супу и десяток котлет. Рассказывает всем и

каждому, что он «кончил на Дерптский университет» и яв

ляется «спесиалист» по немецкой литературе. Может быть,

это и так, но за тяжеловесностью особы Берга ничего та

кого не заметно. Берг, конечно, больной человек, и ему

следовало бы заняться своим здоровьем. Вместо этого, он

занимается с нами немецким языком, или, точнее, тихо

похрапывает на уроках. Придет, сядет на кафедру, кото

рая начинает трещать под его могучей фигурой, вызовет

одного-двух учеников и вдруг... голова Берга уютно скло

нилась на подставленную правую руку, глаза закрылись, и

из громадного мясистого носа торопливо понеслись легкие

подозрительные звуки. Проходит несколько минут. Кто-

нибудь из учеников из озорства громко хлопнет верхней

крышкой парты. Берг внезапно дернется, вздрогнет, от

кроет глаза и, как будто ни в чем не бывало, спросит:

— Николаев, ты почему замолчал?

147

— Да вы меня не вызывали,—с удивлением отвечает

Николаев.

— Как не вызывал?—начинает кипятиться Берг.—Что

ты выдумываешь? Отвечай, отвечай!

И когда ошеломленный Николаев встает, для того что

бы отвечать сегодняшний урок, голова Берга вдруг опять

уютно склоняется на руку, и по классу начинает разно

ситься его сладкий храп.

В одном из классов был такой случай: когда Берг, то

обычаю, задремал, все ученики, один за другим, потихонь

ку вышли. Случайно забежавший Чиж был потрясен от

крывшейся его взору картиной: пустой класс, а на кафед

ре громко храпящая гигантская груда костей, жира и мя

са, именуемая учителем немецкого языка Бергом...

Надо ли продолжать зарисовку портретов этой педаго

гической галлереи? Не думаю. Сказанного выше совершен

но достаточно.

Таков был наш омский «гимназический Олимп» времен

моего детства и отрочества. Правда, позднее, к концу

моего пребывания в гимназии, когда из отрока я стал пре

вращаться в юношу, картина начала несколько меняться.

Среди Чижей, Борткевичей и Михновских появилась новая

учительская поросль, более свежая и прогрессивная. Об

этом я расскажу в свое время. Однако вплоть до шестого

класса мне все время приходилось иметь дело с теми

«олимпийцами», которых я только что изобразил, и пото

му именно против них я направил нож моего критического

анализа по возвращении из Кирилловки. Особенно резко

при этом мне бросались в глаза два момента.

Во-первых, мертвенно-бездушный формализм, проникав

ший нашу учебную систему и определявший собой отноше

ние учительского персонала к учащимся. Все преподавание

было построено на бессмысленной зубрежке, а все воспи

тание состояло в последовательном проведении принципа

«тащи и не пущай». Гимназист был связан по рукам и но

гам десятками нелепых, стеснительных правил: он должен

был обязательно посещать церковь, он должен был обяза

тельно носить ранец, он не должен был ходить в театр, он

не должен был позже восьми часов вечера появляться на

улице и т. д. Все внимание гимназической администрации

было обращено на то, чтобы непременно уложить моло-

148

дежь в эти тугие рамки. Я уже говорил, что латинист Мих

новский ловил по вечерам запоздавших учеников. Но он

был не один. Директор Мудрох систематически посылал

классных наставников и их помощников на розыски «непо

добных поступков» (как он выражался) со стороны гимна

зистов и требовал от них обязательного представления

компрометирующего материала. Кто подобного материала

не приносил, получал реприманд в таком виде:

— Дурак! Деньги получаешь, ходишь, ничего не ви

дишь! Дурак!

А инспектор Соловьев нередко прятался у подъезда и