Там, где мне слышались звуки колоколов, Пичужка улав

ливала ярмарочную музыку. Иногда мы спорили до хрипо

ты, роясь в поисках доказательств в биографиях компози

торов. В это лето, однако, Бетховен не завоевал меня, —

любовь к Бетховену пришла позднее; но Бах произвел на

меня огромное впечатление. Его фуги казались мне верши

ной музыкального творчества. Когда Пичужка играла

первую фугу, я почти видел перед собой высокие своды

сурового готического храма и маленького органиста, несу

щегося на крыльях извлекаемых им из своего инструмента

звуков в бесконечные пространства вселенной. Еще больше

мне нравился Мендельсон. Его «Песни без слов» приводи

ли меня в совершенный восторг. «Весенняя песня» и «По

хоронный марш» трогали меня — каждое произведение по-

своему — до глубины души. Я мог слушать их без конца.

Больше всего, однако, мы разговаривали. Оба мы зимой

вели дневники. Теперь Пичужка читала мой, а я читал ее

дневник, и страница за страницей вызывали у нас взаим

ный обмен мнений, споры, рассуждения, наплыв новых

мыслей. Очень любили мы также «рецензировать» прочи

танные нами произведения. Читали мы в те годы страшно

много — и русских и иностранных писателей. Пушкин,

Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Некрасов, Лев

Толстой, Короленко, Мельшин, Диккенс, Войнич, Шиллер,

Ожешко, Бичер Стоу, Шекспир, Гёте, Гюго и другие

мастера слова были нашими постоянными духовными

спутниками. И хотя в письмах друг к другу мы обычно де

лились впечатлениями от прочитанных книг, но сейчас, ле

том, на свободе, так интересно и приятно было поговорить

поподробнее о том или ином произведении, почему-либо

оставившем особенно сильное впечатление. Помню, однаж

ды речь у нас зашла о Тургеневе вообще и об «Отцах и

детях» в частности.

— Мне страшно нравится Базаров,—восторженно гово-

132

рил я. — Это мой идеал! Я так хочу походить на Базаро

ва... И, знаешь, Пичужка, нынешней зимой я старался под

ражать Базарову и всем резать правду в глаза.

— Д а ж е учителям? — перебив меня, быстро спросила

Пичужка.

Ее вопрос привел меня в некоторое замешательство, ибо

я все-таки не рисковал применять «базаровские методы» в

моих отношениях с гимназическими педагогами.

— Учителям? — несколько смущенно переспросил я. —

Нет, какие же разговоры могут быть с учителями? Но с

товарищами я всегда откровенен: что думаю, то я говорю...

И уж, во всяком случае, товарища я никогда не выдам.

Это мое убеждение.

Пичужка заметила мое смущение и, лукаво посмотрев

на меня, ответила:

— Вот видишь, твой Базаров не всегда годится... И по

том он так резок и груб. Иногда он меня просто раздра

жает. Мне нравится Инсаров из «Накануне». В нем мень

ше рисовки и больше искренности.

Мы вступили в длинный спор. У Пичужки был острый

ум и умение находить аргументы. В конце концов, каждый

остался при своем, но должен сознаться, что после этого

разговора мое отношение к Базарову несколько измени

лось: он попрежнему очень нравился мне, однако образ

тургеневского героя как-то слегка потускнел в моем вооб

ражении, и слишком прямолинейно подражать ему я пере

стал.

В другой раз я спросил Пичужку, читала ли она только

что появившийся тогда роман Г. Уэлса «Борьба миров»?

Она ответила отрицательно. Тогда я с большим увлечением

и различными подробностями рассказал ей содержание

этого знаменитого произведения. В связи с моими астроно

мическими планами и занятиями оно меня сильно волно

вало. Пичужка тоже очень заинтересовалась фантазией

английского писателя. Сидя на берегу тихой подмосковной

речки, мы долго обсуждали вопрос о возможности межпла

нетных сообщений. Я рассказал Пичужке в этой связи все,

что знал о Марсе и его «каналах», лет за двадцать перед

тем зарисованных итальянским астрономом Скиапарелли.

Теперь эти каналы совершенно развенчаны и признаны чуть

ли не продуктом слишком живого воображения их «авто

ра». Но тогда в них верили серьезные ученые, усматривая

в наличии каналов доказательство существования на Марсе

133

высших форм жизни, подобных тем, какие существуют на

Земле. Многие при этом полагали, что марсиане должны

стоять по уровню культуры значительно выше земного че

ловека. Закончив свое изложение, я прибавил, что больше

всего на свете хотел бы побывать на Марсе.

— Ну, а если бы ты погиб при этом? — с некоторым

раздумьем спросила Пичужка.

— Я готов рискнуть! — горячо ответил я. — Я отдал

бы жизнь за такой полет.

Пичужка казалась заинтересованной и долго расспра

шивала меня о технических возможностях столь смелого

предприятия. Я выложил перед ней весь тот научно-фан

тастический материал, который ранее почерпнул у Жюля

Верна и Уэлса. Пичужка слушала очень внимательно, и

у меня было такое впечатление, что она «благословляет»

меня на отважную попытку. Вдруг какая-то тень прошла

по лицу Пичужки, она круто повернулась ко мне и голо

сом, в котором слышалось скрытое раздражение, неожи

данно выпалила:

— Тетя все-таки права: ты—ужасный эгоист, Ваничка!

Я был поражен до глубины души.

— Эгоист? — в недоумении спросил я.

— Ну, подумай, — с горячностью отвечала Пичужка, —

тебя здесь все любят, о тебе заботятся, тебя воспитывают,

стараются удовлетворить каждое твое желание, а ты что?

Ты готов наплевать на всех ради своего удовольствия ле

теть на этот проклятый Марс и неизвестно зачем ломать

себе голову. А ты подумал о своих родителях, обо всех

нас?

Я стал энергично возражать и апеллировать к толстой

книге о «Мучениках науки», которую мы с Пичужкой чи

тали за несколько лет перед тем. Но Пичужка ничего не

хотела слушать.

— Нет, ты просто черствый, бессердечный человек...

Вместо сердца у тебя электрический прибор!

Мне стало грустно. Мать уже давно обвиняет меня в

сухости и

черствости. Тетки при каждом удобном и не

удобном случае твердят, что у меня «нет сердца». И вот

теперь Пичужка, мой лучший друг, говорит об «элзктриче¬

ском приборе»... Неужели я уж так плох? В душе моей

подымался глубокий внутренний протест, но я не был

вполне, уверен в своей правоте. Я подумал немного и

сказал:

134

— Видишь ли, Пичужка, мне кажется, что я принадле

жу к той породе людей, у которых разум преобладает над

сердцем... Я — человек не сердечных, а головных стра

стей.

Эти случайно вырвавшиеся у четырнадцатилетнего маль

чика слова оказались пророческими. Правильность их

была подтверждена опытом всей моей последующей жиз

ни.

В памяти у меня встает и еще один случай. Сидя на

лавочке, неподалеку от нашей дачи, мы с Пичужкой «ре

цензировали» гётевекого «Фауста». Нам обоим очень

нравилось это великое произведение, хотя всей глубины

его мы тогда, конечно, не понимали. Это сказывалось,

между прочим, и в том, что особенное наше внимание при

влекали не Фауст и Мефистофель, а Гретхен. Мы горячо

обсуждали ее трогательно-нежный, наивный образ, причем

я с несколько показной развязностью заявил:

— Нет, Гретхен — героиня не моего романа!

Пичужка возражала и при этом пустилась в длинные

рассуждения о философии, морали и вечной женственности.

Она, между прочим, в этот период почему-то была убе

ждена, что «полная жизнь» женщины кончается в во

семнадцать лет! Поэтому не было, пожалуй, оснований

сожалеть о «преждевременной смерти» Гретхен. Пичужка