Слева кувшин с водой, справа, под бронзовым прессом, стопка плотных бумажных листов. Под рукой - только что начатый серый рисунок.

На маленьком столике сбоку просыхают готовые миниатюры Кипы рисунков, набросков, старых миниатюр лежат на полках, на полу, нанизаны на гвозди в стенах.

Тут ярко, весело - и уютно. Как в осеннем саду, когда идет листопад...

- По какому случаю? - кивнул художник на кувшин, принесенный Омаром. И с готовностью отложил в сторону начатый лист.

- Соседку, родственницу, замуж выдаю, - мрачно сказал Омар.

- Слыхал. И на свадьбу зван. Но она же - тюрчанка? А ты перс.

- А где ты видел в Иране и Туране чистокровных тюрков? Те далеко, на Алтае. Эти - перемешались. С хорезмийцами и согдийцами, с персами, индийцами, арабами. И бог весть еще с кем. Пестрый народ. Словом, сарты. Я прихожусь ей двенадцатиюродным дядей.

- Что же ты такой невеселый?

- Сейчас. - Омар снял с полки две расписные чаши из обожженной глины, наполнил их темным вином.

- Ну, дай ей бог! - вскинул чашу художник.

- Дай бог.

- Очень кстати, - любовно, как женское бедро, огладил ладонью художник крутой бок хмельного кувшина. - Устал. Канительная работа. Много возни. - Он деланно-небрежно махнул рукой на листы, явно желая, чтобы Омар их посмотрел.

Поэт взял один из листов, весь золотистый, яркий.

На рыжеватом береговом откосе, на крутом блекло-зеленом выступе, поросшем редкой травой и красными и белыми цветами, сидит, подогнув колени и по-восточному сунув руки в рукава, задумчивый старец в белой чалме и голубом халате. Рядом с ним - собеседник в зеленой одежде. Ниже, у воды, двое в красных кафтанах, с кайлами в руках, рушат скалу. Фигуры расположены продуманно: две верхние на одном уровне, один из землекопов - прямо под ними, второй - в стороне от первого, правее и выше. Живописная асимметрия.

Небо над красновато-рыжими буграми - темно-синее, почти черное, с густой прозеленью. Оно резко оттеняет светлую пустоту этих округлых бугров и перекликается с неяркой зеленью утеса, где сидят старичок с собеседником.

Алые кафтаны землекопов хорошо вписываются в знойный фон берегового откоса. Зеленая рубаха на том, который справа, в сторонке, одного цвета с одеждой собеседника мудрого старца, его голубые штаны сочетаются с голубым халатом самого мудреца. К тому же халату перекрестно притянута голубая рубаха землекопа, работающего слева, под утесом. Белые и красные цветочки на утесе дополняют белый цвет головных повязок и ярко-красный цвет кафтанов. Все цветовые пятна великолепно увязаны между собой, уравновешены, у рисунка цельный, вполне законченный вид.

Мастер! Иного слова не подберешь.

- Это кто же такой? - спросил довольный Омар.

Старичок в белой чалме и голубом халате благообразен, приятен, внушает доверие и расположение.

- Искандер Зулькарнайн, - ответил Сафар притворно-пренебрежительно. - Готовится к переправе через Сейхун. Окружной правитель Аргуш заказал для сына писцу-каллиграфу Осману, который живет напротив тебя, через улочку, отдельной книгой часть «Шахнамэ» о его деяниях.

- Каждая пешка прочит сына в Искандеры, и никак не меньше, - усмехнулся Омар. - Вот увидишь, появится в наших краях еще один Двурогий.

- Ну, это их дело! Осман попросил меня украсить книгу рисунками. Я рисую.

- Искандера? - пожал плечами Омар. Опять все то же. Все приблизительно, все относительно. Близко, но мимо. Туманно похоже - и совсем не похоже... - Не самая лучшая часть в «Шахнамэ», - сухо сказал Омар.

- Как? Ведь это - Фердоуси!

- Ну и что? Нет бесспорных книг. Даже у Фердоуси не все бесспорно. И даже у Амида Камали, - не преминул заметить Омар ядовито. - Слыхал о таком? Не слыхал. Тем не менее, он «эмир поэтов» при Сельджукидах. А тут что происходит? - взял поэт другой красочный лист.

В лиловой колючей пустыне с пыльным охристым небом столпились воины в длинных халатах и высоких островерхих шлемах. В середине круга кто-то, упав на колени, печально склонился над кем-то лежащим.

- Здесь Искандер находит на поле боя царя Дария, убитого своими приближенными, - ответил Сафар неохотно. Самомнения у него поубавилось.

- Нет, братец, - вздохнул Омар. - Это не Искандер Зулькарнайн. Не Александр Македонский. Это выдуманный Искандер. Не был он никогда святым старичком! Видишь ли, он жил задолго до пророка.

- Как - до пророка?

- Ну, пророка тогда еще не было.

- Как это - не было?

В мастерской стало мрачно, невесело, зябко. Как в зимнем голом саду с черными и мокрыми от дождя ветвями.

- Ну, не было его еще. И мусульман в ту пору не было.

- Не может быть!

- Пророк, да будет тебе известно, родился чуть ли не через тысячу лет после Искандера Зулькарнайна.

- Но... но ведь Искандер Зулькарнайн... сам был пророком, ниспосланным в этот мир до Мухамеда? - вскричал возмущенный художник.

- Нет. Никакой он не пророк, защитник справедливости и охранитель законности, каким его изображает Фердоуси. Он был громилой, захватчиком. И чалмы не носил. Молодой, краснолицый, рыжеволосый и пьяный язычник, умерший тридцати трех лет от роду. А ты представил его с белой бородкой, в голубом халате. Это все - неточно, потому и недостоверно. Знай: достоверность на картинах и в книгах достигается неукоснительной точностью деталей. Говорят, по изображениям на римской колонне императора Траяна можно до мельчайших подробностей изучить снаряжение, оружие и военный быт его времени.

Омар снова взял первый лист. Жаль. Сделано бесподобно! Но сколько сил затрачено впустую...

- Юнаны (греко-македонцы) одевались по-своему. Они носили короткие, до колен, хитоны, сандалии. А у тебя они здесь, - он показал второй рисунок, - в длиннющих халатах, в сапогах с кривыми носами. Неправильно! - Омар с досадой бросил листы. - И шлемы у них были гребенчатыми, а не островерхими. У твоих - кривые сабли, но сабель в те времена еще не было. Их изобрели, вместе со стременами, гораздо позже ваши же тюрки.

- Но ведь... у нас так принято их рисовать, - скис Сафар.

- У массагетов, древних жителей хорезмийских пустынь, было принято своих стариков, доживших до семидесяти, убивать. Что же, и нам следовать их примеру? Никогда жизнь не сдвинется с места, если мы будем делать только то, что принято...

Омар сплюнул, заложил руки за спину и вновь двинулся в свой обычный путь от стены к стене. От стены к стене...

- Лестно, конечно, изобразить великого Искандера мусульманским святым! И Аристотеля, его учителя, скажем, тюрком из Шаша. Чтоб тем самым возвысить тюркский народ. Но история не терпит натяжек! - Омар стиснул кулак. - История сурова! Она кровава. Ее надо точно знать. И нельзя улучшать, приукрашивать, облагораживать в угоду нашему веку, не менее суровому и кровавому.

- Тюркам, братец, - сказал Омар назидательно, - и без того есть чем гордиться. - У них своя богатая история.

- Но эмир Аргуш меня засмеет, если я нарисую царя Искандера с голыми ногами, в юбке до колен. И в шлеме с петушиным гребнем.

- Ну, если все дело в том, чтобы ублажить Аргуша и заработать деньгу, нарисуй Искандера в лохматой туркменской папахе. Точно в цель попадешь.

- Было, не было... - Сафар сердито сложил листы и кинул их на полку. - Но бог-то был, всемогущий, единый, объясняющий все?

- Эх, братец! Вот его-то и не было никогда...

Сафар проводил соседа чуть ли не с ненавистью.

Побеседовали... Трах в прах! Омар жалел, что пустился с ним в откровенность. Ведь уже давно научился скрывать своя мысли! А тут - прорвало. От вина, что ли? Нет, не от него.

Не вино делает человека болтуном, дураком или преступником. Оно лишь выявляет в нем того, кто сидит внутри от рождения или воспитания: в наглеце наглеца, в подлеце подлеца. В скромнике - скромника, в умнике - умника. И в злоязычнике - злоязычника…

«Да-а, неудобный, вредный я человек! И чего я все придираюсь к людям? - корил он себя, возвращаясь домой. - Чего я лезу ко всем с неуместными замечаниями? «Это не так, это не сяк. Зачем, почему?» Чего я бунтую? Бедняге надо жить, и за деньги он готов подать Александра не только в образе святого старичка, но и в виде полногрудой девицы, жрицы богини Астарты, - тем более, что царь в мистериях, посвященных этой сирийской богине, охотно надевал женское платье.