- Вот тебе десять динаров. Отдашь старухе Айше. Будет рада. У нее твое место. Собирайся! Я больше не могу нести бремя твоего присутствия.
- То есть как? - оскорбленно встрепенулась Ферузэ. - Ты меня гонишь? Меня? Я сама уйду! Ты, корявый старик, никчемный поэт, пьянчуга, меня гонишь? На что ты мне нужен? Посмотрись в зеркало - разве ты мне пара? - Она лихорадочно принялась собирать свои вещи. - Старуха Айше... пятки мне станет лизать, если я к ней вернусь! И какие любовники у меня заведутся: молодые, красивые, щедрые.
- Давай, давай, - тяжко вздохнул Омар. - Ступай к своему носильщику.
- Всем скажу, что ты злой и жестокий! Что ты ячменную водку пьешь, что ты сумасшедший! Ни одна женщина больше к тебе не придет.
Ферузэ ушла, обругав его последними базарными словами. Но он не слышал ее. Даже вслед ей не посмотрел.
Он, тяжко сгорбившись, сидел на краю помоста и долго глядел в пустоту пустыми глазами.
«Не открою, - сказал себе Омар, когда наутро в калитку опять постучали. - Я ни в ком не нуждаюсь. Постучат и уйдут».
Но стук - неотступен, настойчив и даже грозен. Вот люди! Что там у них еще стряслось? Открыл калитку - вломились в красных кушаках, с палками в руках.
- Ты Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?
- Допустим. А что? Убили кого, обокрали?
- Судья Хусайн ибн Али ибн Микаль требует тебя пред свои очи.
- А что случилось?
- Собирайся! Там узнаешь.
«Какие дела у судьи ко мне?» - недоумевал Омар по дороге. Страха он не испытывал. Ибо не знал за собой никакой вины.
Судья занимал возвышение в глубине низкой длинной комнаты с опорными столбами. Ставни на решетчатых окнах раскрыты, но от хмурого неба в комнате сумрачно, и ряд женщин в чадрах справа от входа напоминает в этом сумраке серых сов, сидящих на ограде. Слева от входа - четверо безмолвных степенных мужчин, которых Омар видит первый раз.
Воздух сух, пахнет пылью и дымком от жаровни. Перед судьей горит свеча. Будто огненный глаз дракона, готового съесть Омара.
Он поклонился, сел, спокойный, на кошму у порога.
Тощий, корявый судья в огромной чалме, с задумчиво-болезненным взглядом старого развратника, вытянул тонкую шею.
- Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима?
- Да, ваша милость.
- Подойди ближе!
Омар оглянулся на стражников у входа, на их толстые палки, пожал плечами, подошел ближе.
- Садись, злодей! Говори, женщина, - кивнул судья налево от себя.
Женщина у помоста откинула с лица чадру, и Омар узнал... старуху Айше. Она принялась вопить, заливаясь слезами, низким утробным голосом:
- Этот негодяй... подлый, грязный человек... развратник... силой увел у меня Сорейю, лучшую девушку... и продержал ее у себя, связав по рукам и ногам, пятьдесят ночей. И делал с ней, что хотел. Совсем замучил бедняжку. Еле вырвалась! Еле живой вернулась ко мне. Пятьдесят ночей! Сколько убытку я потерпела...
Судья слушал ее, напустив на себя мучительно скорбный вид. Будто ему сообщили, что у него умерла любимая дочь. Или Кааба в Мекке развалилась.
- Сколько? - спросил он печально.
- Каждую ночь она выручала... десять динаров. Выходит пятьсот.
- Ах, бедняжка! - пожалел ее судья. - Разве можно, - грозно обратился он к Омару, - так обижать несчастных женщин? Они, хоть и женщины, все-таки тоже божьи создания.
Омара будто дубиной по голове хватили, - той самой дубиной, которой вчера он пугал старика, пришедшего с кляузой. Он ничего не понимал. Нелепость обвинения вломилась в математически четкий строй его мыслей, точно камень, скатившийся с горы в круг мирно беседовавших в саду ученых. Вся логика рушилась.
И, растерявшись, он только беззвучно шевелил губам
- Что скажешь, ответчик? - высокомерно вопросил судья.
«Ответчик!» Вот как. Не совершив никакого преступления, ты очень легко, по чьему-то навету, можешь с ходу угодить в ответчики. Это дурацкое слово взбесило Омара - и вместе с яростью к нему вернулась способность соображать.
- Я не знаю никакой Сорейи, - сказал он мрачно.
- Как не знаешь? - взвизгнула Айше. - Вот она. - Старуха сорвала чадру с соседки, и Омар узнал... Ферузэ. Потрясенный, он впился в ее глаза, надеясь увидеть в них хоть намек на стыд, сожаление. Нет! В них он увидел укор. Укор ему, Омару, и сознание непоколебимой ее правоты.
- Это не Сорейя, - пробормотал он в замешательстве. - Это Ферузэ.
- Какая Ферузэ! Все знают: она Сорейя. Не так ли, девушки?
Ряд серых сов в чадрах заурчал:
- Ур... Сур... я...
- Ну, пусть Сорейя, - вздохнул Омар. - Все равно я ее не уводил. Она сама ко мне явилась.
- Где это видано, - возмутился судья Хусайн ибн Али ибн Микаль, - чтобы девица в шестнадцать лет сама явилась к пожилому одинокому мужчине?
Будто речь шла о честной и скромной крестьянской девушке, а не распутной девке из ночного заведения. Это суд или кукольное представление?
- Явилась.
- Нет, он ее увел! - вскричала старуха Айше. - У меня есть свидетели. Вот, пять моих девушек видели, как он схватил ее в переулке и затащил к себе во двор. Не верите им, спросите мужчин. Вот Абубекр, мой сторож и дворник. Вот Валид, мой сосед, башмачник. И тут же Исхак, водонос. И Масуд, погонщик ослов. Все люди почтенные, уважаемые в нашем квартале. Они не соврут.
- Вы тоже видели, мусульмане, как сей злоумышленник силой увел к себе девицу Сорейю?
- Да, да! - загалдели дружно свидетели. - Чуть руку ей, бедняжке, не вывихнул.
- Слышишь, злодей? Здесь четверо мужчин и шесть женщин, если не считать пострадавшей...
- Ее и нельзя считать женщиной, - зло заметил Омар. - Это аллах знает что.
- Молчать! Показания двух женщин приравниваются, по нашему исламскому закону, к показанию одного мужчины. Значит, против тебя семь свидетелей. Столько же, сколько в небе планет, - блеснул он кстати глубиной своих знаний.
- Столько же, сколько смертных грехов, - поправил его Омар.
- Молчать! У тебя есть свидетели?
- Нет, - вздохнул Омар. - Я сам свидетель.
- Ты - ответчик. Ты должен, - веско произнес судья, - возместить истице убыток, который она понесла, лишившись, по твоей вине, на пятьдесят дней своей лучшей, самой добычливой работницы.
- Работница! - хмыкнул Омар.
- Оставь свои дурацкие ухмылки! Здесь не кабак.
- И жаль. Я бы сейчас с превеликим удовольствием хлебнул хорошего вина.
- Ячменной водки, - уязвила его Ферузэ-Сорейя.
- Вернусь домой, - усмехнулся Омар, - непременно выпью. Ячменная водка пророком не запрещена.
- Да? - вскинул брови судья. И опустил блудливые очи, как бы сказав: «Учту». - Тихо! Суд постановляет: житель Нишапура Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима, по прозвищу Хайям, что значит Палаточник, обязан не позже, чем завтра утром, уплатить жительнице того же города почтенной Айше...
- А у нее есть прозвище? - полюбопытствовал Омар. - Если нет, могу подсказать. На языке вертится.
- Тихо! Уплатить под расписку долг в размере пятьсот золотых динаров...
- Несправедливо! - вскричал Омар. - Старуха Айше со всем своим заведением не стоит и ста динаров.
- Тихо! Пятьсот золотых...
- Где я их возьму?!
- В противном случае, - важно изрек судья, - у ответчика будет изъят его дом.
А-а! Теперь-то Омару все стало понятно. Все подстроено. Против кого, как говорится, бог, против того и люди. Им нужен его дом, этим мошенникам? Его добротный, просторный дом с обширным двором и садом. Они знают: никто не заступится за опального поэта, его можно ограбить, ничем не рискуя.
Ну, что ж. И это мы стерпим - как-нибудь.
- Ах-ха-ха! - тягуче зевал купец Музафар, только что вставший ото сна.
- Эх-хе-хе! - уныло кряхтел Музафар, поглядывая сквозь алебастровую решетку окна на свой большой уютный двор, выложенный каменными плитами, с каменным просторным водоемом. На отсыревших плитах и неподвижной воде грудами скапливались осенние желтые листья. Может быть, ему виделись караванные тропы и перевалы занесенные снегом.
