Неужели без войны жизнь у него так и прошла бы с первых дней до последних серой, скучной, так, что и нечего вспомнить? Удивительно устроен иной человек...
- Неистребимая жизнерадостность - еще не признак высокого ума! Кабан, предназначенный для заклания, тоже за час до смерти довольно хрюкает, переваривая жратву.
- У молодых поэтов зубы еще не прорезались, у старых уже выпали. Потому-то нынче сплошь беззуба наша поэзия. Один Омар Хайям зубаст. И тому, видит бог, скоро выбьют его острые зубы...
«Может, и впрямь поклониться Зохре? Не убудет тебя. - Он уже немного жалел, что оттолкнул ее. - По всему видать, она пойдет на сделку! Э! - Омар скривился от омерзения. - Я не могу собой торговать!
Вот если б найти Ферузэ... Она где-то здесь, если жива. Сколько же ей теперь?»
- Персы - народ удивительный. Рыжий деспот Искандер Двурогий жег их священные книги, ломал их храмы. Арабы подвергли их страну разгрому. Теперь сельджукиды терзают ее. А они живут, говорят на своем языке и сочиняют стихи, самые певучие в мире.
- Арабы, видать, люди все ученые.
- Почему?
- Потому что все умеют говорить по-арабски.
- Ха!
- Абу-Рейхан Беруни был велик, спору нет, - но жаль, он презирал свой родной хорезмийский язык и персидский не признавал: «Поношение по-арабски мне милее, ем похвала по-персидски». Мол, персидский годится лишь для сказок ночных.
- Что поделаешь, если повсюду засилье арабского языка? Без него в люди не выйдешь. Суть не в том, на каком языке писать. А в том, чтобы владеть языком, на котором пишешь, в совершенстве. Быть в нем, как птица в воздухе, рыба в воде, держаться свободно и естественно, без потуг, - чтобы ты им владел, а не он тобой, понятно? И все можно простить Беруни за его великие слова:
«Да покарает аллах всех тех, кто радуется, причиняя мучения другому существу, одаренному чувствами и не приносящему вреда!»
- Люди придумали бога, чтобы оправдать свое бесцельное существование. Мол, сотворил нас господь, потому и живем, что тут поделаешь. И не хотят и пальцем шевельнуть, чтоб изменить свою жизнь к лучшему. Пусть бог ее меняет, если это ему угодно...
...У Омара в голове помутилось от этих разговоров! И, чтоб освежить ее, он попросил виночерпия принести ему еще один кувшинчик ячменной водки.
- Лишь дураки неизменны! Они всегда верны себе. Ведь сказано кем-то:
Дурак, даже трезвый, всех пьяных тупее,
И пьяный - опять же он с тем, что имел:
Бывает, что умный, подвыпив, глупеет, -
Кто видел, чтоб глупый, хлебнув, поумнел?
- В квартале Хире один человек решил сгоряча покончить жизнь самоубийством. Раздобыл он у лекаря яд, проглотил. Но яд оказался поддельным. Пришли друзья отпраздновать его чудесное спасение. И что вы думаете? Счастливчик умер, отравившись сластями, которые принесли гости.
- Бедным пьянчугам нигде ходу нет! Выйдет на улицу: или разбойник его изобьет и ограбит, или страж его схватит и деньги отнимет. Вот если б стражи так же ретиво хватали разбойников! Но нет, это рискованно - разбойник может ножом ударить. А пьянчуга – слабосилен, он и так на ногах еле стоит, его не опасно терзать.
- Страж - он и есть первый разбойник.
- Хуже!
- Вот пусть и режутся между собой, не мешают нам жить...
- Власть не прощает нам ни одного малого промаха, почему же мы должны ей прощать ее огромные ошибки и упущения?
- Она - власть.
- Ну, и пусть живет без нас, - мы без нее уж как-нибудь проживем.
- Эй, послушайте! Я тоже стихи сочинил.
- Ну-ка, ну-ка.
От злой жены удрать решил я в день ненастный.
- Уйдешь, я утоплюсь! - она вослед мне стонет.
Что делать? Воротился я, несчастный:
Забыл, что кое-что в воде не тонет...
- Ха-ха-ха!
«Сколько же лет Ферузэ?
Она... на тринадцать старше меня. Сорок пять плюс тринадцать... Ого! Старуха. Ну, все равно. Если найду, приведу к себе. Невмоготу стало жить одному».
Служитель у входа коротко свистнул. Шум в подвале сразу улегся. Разом исчезли чаши с вином, появились чаши с шербетом. Один из музыкантов затренькал на дутаре.
В подвал, как полный бурдюк в колодец, опустил свое брюхо, тяжело переваливаясь, носатый, усатый мухтасиб - блюститель нравов. Сопровождавшие его четверо с палками остались наверху.
- Ассалам ваалейкум! - просипел мухтасиб.
- Ваалейкум ассалам! - дружно ответили бражники, стараясь напустить на себя самый невинно-трезвый вид.
Блюститель нравов подозрительно обвел глазами их опухшие лица, обратил грозный взор на хозяина харчевни, склонившегося в угодливом поклоне.
- Пожалуйте, ваше степенство! Пожалуйте. – Хозяин харчевни, кланяясь на ходу, почтительно проводил его под руку на кухню. Все замерли. Там что-то звякнуло.
Мухтасиб с важным видом вынес брюхо из кухни и, ни на кого не глядя, понес его к выходу. Хозяин все так же поддерживал его под руку.
- Вымогатель, - сплюнул хозяин харчевни, проводив блюстителя нравов. - Он меня разорит! Пять динаров содрал. И так почти каждый день. Тьфу! Продолжайте, друзья. Он больше сюда не придет.
И сразу будто ладони отняли от ушей, - в них снова хлынул звон чаш, веселый смех, разговор.
- Ты дерешь с нас, он дерет с тебя. С него тоже кто-то дерет. Только нам, несчастным, не с кого драть, - что заработаем своими руками, на то и пьем...
- Всю жизнь терзая мою душу, не забывали заметить, что это - мне же на пользу; как будто я сам не знаю, что мне на пользу, а что - во вред. Я-то себя знаю лучше других. Им не влезть в мою шкуру.
- Человеческая жизнь ничего не стала стоить. Никто уже ни в чем не уверен: ни в себе, ни в жене, ни в друге, ни в завтрашнем дне.
- Девчонка, мудрая, как старуха, - это ужасно! Но еще ужаснее старуха, глупая, как девчонка...
В другом углу:
- Нынче курица кудахчет громче прежних, но яиц не несет. А снесет одно убогое яйцо - где-то бросит его и забудет, где.
- Один известный человек случайно ушиб ногу и прошел по улице хромая. Другой увидел его в этот единственный, первый и последний, раз. Тот уже на следующий день перестал хромать. Но для этого он на всю жизнь остался калекой: «Он хромой! Я видел собственными глазами...»
«...А может, поехать в Ходжент, разыскать Рейхан? Ведь у меня есть на нее какие-то права... Но если она вышла замуж, - я ей сам разрешил, - и наплодила детей, вот уж к месту будет мое неожиданное появление! Н уж, лучше старое не ворошить».
Дым, чад, звон чаш.
Поспели суп, и плов, и шашлык, и служители забегали с подносами между помостами. Но Омар не мог есть вне дома. И дома - лишь то, что приготовил на свой вкус, своими руками.
Здесь он пробавляется редькой.
К нему подсел носатый старик в ермолке и пейсах
- Я знаю тебя. Когда-то ты помог нашему человеку.
- Кому же это?
- Помнишь Давида, сына Мизрохова?
- А! Как не помнить. Куда он тогда пропал?
- Он... не мог. Но мы - знаем. Ты обижен своими единоверцами. Видные люди зовут тебя в нашу общину.
- Я уже давно еврей, - вздохнул Омар. - Даже больше, чем вы все в своей общине. Так что можешь меня называть Амер Хаим.
- Это как же? - поразился старик в пейсах.
