- Хорошо... я пойду. Но ты еще пожалеешь! Я доложу кому следует. Шейх уль-исламу - главному наставнику в делах веры...

- Хоть самому сатане! Поэт - бунтарь, учитель, обличитель, это понятно. Поэт-доносчик... таких еще не бывало.

От касыды Бурхани у него, похоже, приключилось размягчение мозгов. Омар не мог, хоть убей, восстановить ход своих рассуждений о перпендикулярах - и чуть не заплакал от ярости.

Скрипя зубами, он налил, выпил чашу вина. Чуть отошел, успокоился. И пожалел, что обидел Абдаллаха. Больно вспомнить, как у него дрожали губы. Разве он виноват, бедный «амир аш-шаура» - князь поэтов, что от природы бездарен?

Нет, конечно. Но зато он виноват в том, что берется не за свое дело! Для чего ты пишешь? Для самовыражения? Изволь. Если есть, что выразить. Для самоутверждения? Ради денег? Если так, ты мошенник. Стихи надо писать лишь тогда, когда хорошо понимаешь: если ты это не скажешь, люди останутся в чем-то обездоленными.

Бездарность - преступление, если она сопряжена с властью. Бездарный полководец, вместо того чтобы разбить вражье войско, путем дурных, бессмысленных приказаний губит свое. Бездарный поэт - вреднее: это он делает людей болванами, охотно выполняющими дурные, бессмысленные приказания глупых начальников.

Прохиндеи! Трах в прах вашу мать, как говорит Ораз. Всякий убогий стихоплет почему-то думает, что поэзия - поле, которое все стерпит: и пшеницу, и полынь. Нет, не стоит их жалеть. И сей прохвост хотел прокатиться на нем, подкупив обещанием помочь «в случае чего». Знаем мы вашу помощь! «В случае чего» ты первый швырнешь в меня камень.

О люди! Почему вы так назойливы?

Ну, Бурхани можно понять. У него семья, дети. Их надо кормить. А ремесла другого не знает. Вчера явилась в слезах жена: «За что вы преследуете моего мужа? Он есть перестал, он ночей не спит». Скажите, я его преследую! Хе.

И тут его с пронзительной ясностью осенило: ему никогда не следует жениться. Чем жена может помочь ему в его размышлениях? С тех пор, как христиане растерзали гречанку Ипатию, ученых женщин на земле не стало. Она не даст ему думать! Изведет его своей пустой болтовней. Но если бы только это водилось за ними. Болтливость - не самый страшный грех жены. Она способна на кое-что похлеще. Нет уж! Увольте. У него есть жена, одна на всю жизнь - наука, она никогда не надоест, не изменит ему. Поэзия? Она тоже входит в науку, составляя с нею целое - душу Омара. Разве можно отделить от цветка его запах?

«Поэтому... как же им, этим двум перпендикулярам...»

Э! К бесу... Он вышел из шатра и увидел сверху, с бугра, вереницу людей и повозок, приближавшуюся к Бойре. Значит, глашатаи не зря едят свой хлеб: отовсюду к Исфахану уже потянулись землекопы, каменотесы, древоделы. Пойду, решил Омар, к вновь прибывшим и погляжу - может, средь них попадется хоть один толковый человек.

Народ подобрался не совсем удачный.

Человек в простой, но чистой одежде, никому из пришлых не знакомый, - похоже, руководитель работ, вместе с царским звездочетом дотошно и нудно опрашивал каждого, кто он, откуда, что умеет делать. Землекопы. Возчики. Ну, ладно, эти смогут хоть камень ломать и возить.

- Экий сброд! - рассердился руководитель работ. - Здесь, видите, всюду камень. Нам с камнем работать. Каменотесы есть среди вас?

- Есть! - выступил из толпы рослый крепкий юнец в меховой шапочке, с переметной сумой через плечо.

Ага, тот самый: осведомитель указал на него визирю глазами. Да. Все как у всех. Два уха, два глаза, нос, две дырки в носу. Обыкновенное лицо с пухлым детским ртом, обветренное, простое. И глаза как глаза: никакой в них особой хитрости. Вполне простодушные, честные.

- Как зовут?

- Курбан, сын Хусейна.

- Родом?

- Из Тебриза.

- Сейчас откуда?

- Из Бушира.

- Где Тебриз, а где Бушир. Ты как туда попал?

- Искал работу. Хорошую работу.

- Что, в Тебризе нет хорошей работы?

- Есть. Я служил у мастера Абу-Зейда. Он стар, ворчлив и завистлив. Слишком долго держал меня в учениках.

- Да, за старыми мастерами это водится.

- А я уже сам могу держать учеников. Рассорились мы. Ну, я и ушел. В Тебризе мне проходу нет. Подрабатывал на разных стройках. В Бушире узнал - в Исфахане нужны каменотесы.

- Покажи руки.

Курбан показал.

- Да, похоже, ты каменотес. И хороший?

- Вроде неплохой.

- Можешь доказать?

Курбан, спокойно и уверенно:

- Могу.

- Сейчас?

- Хоть сейчас. - Он оглядел груду белых камней, снесенных к подножью бугра, согласно кивнул сам себе, сказал: - Пусть мне дадут болванку.

- Эй, тащите! - приказал «руководитель работ». «Сейчас посмотрим, какой ты каменотес, чем натер мозоли на руке: рукоятью тесла или рукоятью меча».

Принесли болванку - грубо обрубленную глыбу. Курбан провел пальцами по шершавому ноздреватому камню, сказал весело и пренебрежительно:

- Э! Легкий камень, мягкий. Я его с закрытыми глазами могу разделать. - Он снял с плеча суму, опустился на корточки.

- Что там у тебя? - насторожился «руководитель работ».

Кое-кто из людей, его окружавших, придвинулся ближе.

- Тесло.

- Мы найдем тебе тесло.

- Какой же путный мастер работает чужим теслом? - удивился Курбан.

Он достал из сумы, порывшись в ней, свинцовый карандаш, медный угольник, бечевку с узлами. И увесистое тесло с толстой крепкой рукоятью, оплетенной давно залоснившимся ремнем, с хищным поперечным лезвием, острым как нож.

Да, это был инструмент мастера, отполированный до ясного блеска его мозолистой рукой. Ладный, удобный, сам ложащийся в ладонь. Им хоть камень теши, хоть бороду брей. Его хочется держать у груди, как дитя. Великолепное орудие труда.

- Я к нему привык, не могу без него, - улыбнулся Курбан светлой улыбкой. - Оно понимает мою мысль, мой глаз, мою руку.

- Ты запаслив, - прищурился визирь. - Неглупый, видать, человек.

- Я каменотес, - произнес Курбан, не поднимая глаз от сумы, в которую укладывал назад запасные чувяки, шерстяные белые носки, какие-то тряпки, что вынул перед тем, доставая тесло. Попутно отломил от черствой лепешки кусочек, отправил его в рот.

- Эй, принесите ему поесть, - распорядится визирь.

- Нет, не сейчас, - отказался каменотес. - Поем - отяжелею, в сон потянет, будет уже не тот глазомер. - Он сбросил кафтан, поправил широкий кушак, закатал рукава рубахи.

- Замерзнешь.

- Согреюсь.

Курбан легко подхватил громоздкий, кем-то уже до него давно откиркованный камень, поставил его удобнее, выше, на другие камни. Бечевкой измерил болванку, сделал на ней отметки свинцовым карандашом.

В долине дул режущий ветер. Множество людей, ежась и кутаясь в халаты и шубы, молча стояло вокруг и, бессознательно завидуя Курбану, любовалось им, его крепким, хорошо сбитым телом, уверенным взглядом, неторопливыми точными движениями.

Все как у всех, но есть в нем некое превосходство перед другими. И все его чувствуют, это превосходство, даже визирь и царский звездочет, но не могут еще постичь, в чем оно состоит. Курбан поплевал на руку, взял тесло. И на миг непроницаемо-спокойное лицо с бровями, сошедшимися над переносицей, с впалыми щеками, буграми желваков на крепко стиснутых челюстях, приняло какое-то жадное, даже хищное выражение.

- Без воды работаешь? - ехидно сказал визирь, старавшийся подловить пришельца на какой-нибудь мелочи. - Я слыхал, каменотесы, прежде чем рубить камень, обливают его водою.

- Летом, - пояснил, не глядя, Курбан - снисходительно, как ребенку-несмышленышу, отрывающему взрослого от работы наивными вопросами. - А сейчас-то у нас вроде зима? Камень и без того холодный. Вода замерзнет на ветру, лед будет только мешать. Горячей водой поливать - кто и где ее столько накипятит? И все равно будет застывать. Обойдусь.

Вот оно! Вот в чем его превосходство над ними. Это превосходство человека, умеющего то, чего не умеют другие. Превосходство человека, отлично знающего свое дело.