- Лук-лак, лак-лук! - бездушно брякает колокол поменьше, да еще испорченный, на груди замыкающего верблюда из менее сильной породы - лук.

А между ними, по всему каравану, разноголосо заливаются колокольчики и бубенцы на тяжело навьюченных рабочих животных, одногорбых и двугорбых. Длинная редкая цепь каравана состоит из отдельных звеньев по три-четыре верблюда, на каждое звено приходится один погонщик. Между звеньями - охрана на лошадях, путники в скрипучих повозках.

Нестройный, далеко разносящийся звон веселит привычных к нему погонщиков. Но Омару от него не по себе, - как от похоронного перезвона христианских греческих церквей, - их было еще немало в Хорасане.

Он, конечно, не может не думать о стране, где ему предстоит теперь жить.

Судьба Заречья (Мавераннахра) неотделима от судьбы Хорасана. Оба входили когда-то в государство Ахеменидов, древних персидских владык, и наравне подверглись нашествию краснолицего Искандера, - любителя выпить, царя столь же буйного, сколь и ученого. Много столетий спустя они подпали под власть мусульманских завоевателей, после вошли в состав блестящей державы саманидов, бухарских правителей. Саманиды перестали подчиняться халифату и зажили самостоятельной жизнью.

Затем появились тюрки. Правда, и раньше, уже давно, они мало-помалу, капля за каплей, струйка за струйкой, проникая из дальних восточных степей, оседали здесь. Но теперь они хлынули мощной волной.

Помнит Омар, старики пожимали плечами: откуда берутся все эти новые ханы, султаны? Какое имеют они отношение к Ирану и Турану? Кто их тут знал? Кто их звал, кто их здесь избирал? Бог весть. И еще изволь их почитать...

А было так. Великий мракобес, халиф правоверных, не примирившись с утратой богатейших восточных областей, Хорасана и Заречья, подстрекнул степных тюркских ханов, совсем недавно обращенных в ислам, к походу в защиту правой веры от извечного туранско-иранского свободомыслия. Было спешно придумано «изречение пророка»: - «У меня на востоке есть войско, называемое тюрками; когда я разгневан на какой-либо народ, я насылаю их на него». А тем только того и надо - они сами давно уже зарились на хлеб и мед солнечных южных долин. Что ж, правую веру они защитили успешно, истребив повсеместно ученых. Тогда-то и прогремел свирепый тюрк Махмуд Газнийский. Но и самой правой вере туго пришлось от ее защитников. Султан Тогрулбек, внук Сельджука, родового старейшины из туркмен, продвигаясь на запад, осадил Багдад, и перепутанный халиф покорился ему. Получилось как раз по тюркской пословице: обозлившись на блох, кинуть в огонь шубу.

Но если Хорасан, после злого Махмуда, захватили сельджуки-туркмены, то в Заречье переселились тюрки иных кочевых племен - караханиды. И, конечно, между теми и другими разгорелась вражда, которую не мог остудить даже разделяющий их владения полноводный Джейхун. Омару было пятнадцать лет, когда умер султан Тогрулбек и его заменил Алп-Арслан. В Заречье правит ныне караханид Шамс аль-Мульк Наср. По слухам, он еще не утратил кочевых привычек, бродит в степях и лишь зиму проводит под Бухарой, в загородном жилье. Говорят, хан строго следит за тем, чтобы воины его не оставались на ночь в Бухаре, так как опасается за их поведение. И к тому же, он - строитель, возводит в столице много новых зданий.

Уразумел, надо думать, что, беспрестанно разоряя землю, прочной державы на ней не создать. Все это весьма отрадно. Будем надеяться, не снесут нам голову за то, что она набита звездами и числами. Впрочем, посмотрим...

Горячий ветер дремотно гудит в проломах стен, слабо взметает золу давно погасших очагов. Он продувает насквозь треснувшую полую былинку, и она тихо, надсадно, с неясной грустью сопит на оползшей глинобитной ограде. В пыльной листве умирающих чахлых деревьев робко свищет одинокая пичуга. На дне сухого канала вздрагивают и чуть сдвигаются, пересыпаясь, извилистые полосы мелкого песка.

Здесь было когда-то селение. Здесь когда-то звучал чей-то смех, чей-то плач, чей-то страстный шепот и стон. Под ногою Омара хрустнул блестящий синий черепок. Люди, которые жили в этих домах, понимали, видать, красоту: иначе они не обливали бы чаши глазурью, не расписывали стены яркими цветами. Странно и дико смотреть на эти открытые солнцу и ветру нарядные стены в глубоких трещинах, - все равно, что в нутро пригожей женщины, выпотрошенное безумным убийцей.

Все кажется, что улыбка той женщины, обещающе-добрая, ясная, еще витает в проемах распавшихся ворот, в провалах крыш, в пустых нишах.

Следы змей, черепах. Череп, другой. Кости, полузасыпанные летучей пылью. Со временем они совсем истлеют, рассыплются в прах и смешаются с песком и глиной. Развалины оплывут, раскисая от зимних дождей, и на месте селения образуется пологий, плотно слежавшийся бугор.

Глину для посуды гончары берут из таких старых бугров. И никто не будет знать, что пьет, может быть, вино из чаши, слепленной из черепа трезвейшего книжника или тазовых костей юной селянки-девственницы, погибшей когда-то от стрелы сельджука или иного конного воина...

Как громом пораженный, стоял Омар средь руин, обожженных солнцем. Сколько подобных развалин на всей земле и сколько валяется в них пустых человеческих черепов! Во имя чего?! Конечно, во имя истинной веры. Истины. То есть правды. Н-да-а. Дороговато она обходится бедному человечеству.

- Эй! - окликнул Омара вожатый каравана. - Иди сюда. Не броди среди развалин. Или ты хочешь, чтоб тебя уволок злой дух пустыни, гуль-людоед?

- Гулям нечего делать здесь после тех, кто побывал до них, - усмехнулся печальный Омар.

- Ну! Развалины для них - излюбленное место. Тут их уйма.

«Выходит, сражаясь за правую веру, ее поборники лишь расплодили гнусных оборотней, всякую нечисть», - подумал Омар с омерзением.

- Значит, скоро конец человеку! Гулей больше, чем людей. И люди нынче не лучше гулей.

- Это почему же?

- Едем, едем - всюду развалины...

- Молись богу, несмышленыш!

...Три хорасанца поселились вместе. Они рассчитали расход на лампу и договорились содержать ее в складчину, но один почему-то вдруг отказался вносить свою долю за масло. Тогда, зажигая лампу, двое стали затягивать ему глаза платком. И не снимали повязки до тех пор, пока не ложились спать, погасив светильник.

В пути Омару не раз довелось вспомнить эту историю, рассказанную Амром Аль-Джахизом в книге «Китаб аль-бухала», где араб из Басры потешается над знаменитой хорасанской скупостью.

На стоянках путники ели каждый отдельно, - что, конечно, немыслимо для арабов и тюрок, - никого не угощая и ни у кого не угощаясь. В том числе и сосед Омара по повозке, приставший к каравану в горах. Руки его дрожали, когда он развязывал котомку, и поглядывал он на юношу искоса, с опаской, мрачный, бледный, недоверчивый, словно боясь, что Омар внезапно выхватит котомку - и бесследно сгинет в знойной пустыне.

Нет, Омар не притязал на его мясо и хлеб, на жареных кур, колбасу и рыбу! Он терпеливо грыз свои сухие ячменные хлебцы и запивал их солоноватой водой из колодцев.

Но попутчика что-то продолжало тревожить.

- Знаешь что, - сердито сказал он ему у Серахса. - Или ты отворачивайся, когда я ем, или плати три фельса.

- За что?

- За запах! За то, что смотришь!

Омар поглядел ему в темные злые глаза. Шутит? Нет! Всерьез говорит.

- Ну и ну, - удивился Омар. - Ты, наверно, из Мерва, города известных скряг? У нас в Нишапуре таких нету.

- А, ты из Нишапура? - оживился попутчик. И с ходу: - Почем у вас воз репы?

- Воз репы? - Омар растерялся. Вот уж не приходилось ему никогда покупать репу, да еще возами. - Не знаю.

- Хм... А корзина винограда?

- Э-э... тоже не знаю.

- Та-ак. А мера ячменного зерна?

- Не знаю.

- А гранаты?

- Не знаю!

- Хурма?

- Не знаю!!!

- Соль?!

- Не знаю!!! И чего ты пристал ко мне, о назойливейший из назойливых? - И Омар не преминул дать ему по шее, - это у него не задерживалось.