Мне лично куда более справедливым кажется второй метод — с позиций равенства… Где-то в «Руси» я так прямо это и высказал: «…и плакали и смеялись всегда от одного и того же…» Изменялся багаж, количественные изменения населения приносили изменения качественные в отношения между людьми. Но человек X века так же нам понятен, как наш современник. К тому многозначительнейшее свидетельство — искусство. Эсхилл и Еврипид столь же современны, как и Островский. Первых двух переводили обычным языком, а «Слово о полку Игореве» не нашло в свое время переводчика без стилизации, и все же его лучшим переводчиком остался Жуковский, ибо переводил он по смыслу, а не по науке.
Итак, два подхода к историческим и художественным вещам. Есть и третий, от которого нужно бежать — это манера Фейхтвангера. Он был очень талантлив и мастерски эксплуатировал влечение массового читателя к историческому роману и общее невежество в истории. Этого делать не нужно, этим губят нечто куда более значительное, а именно затемняют тот факт, что шаг истории крайне медлен, изменяются быстро декорации, а не актер.
Вы можете писать поэму о X веке. Все зависит от Вашего таланта, знаний и — веры в то, что Вы пишете правду, не поддельно и не лукавя. Не помню, кто сказал, что литератор обязан брать задачу превыше своих сил… Я люблю повторять себе это изречение глубокого смысла.
На Руси были некие особенности, слишком мало замеченные историками. Вернее, нет у нас курсов параллельной, сопоставительной истории, поэтому эти особенности и остались незамеченными и без выводов. Так, на Руси не было эротизма в западном и восточном смысле этого явления. Не было в значительной степени связанной с эротизмом средневековой демономании и не было самого сатаны: русский черт существо мелкое и, скорее, смешное, чем «демоническое». На Западе в одной Франции было сожжено несколько миллионов человек, больше всего женщин, в результате правильной судебной процедуры уличенных в связи с дьяволом. Количество подобных жертв в Германии, Италии, Испании тоже было грандиозным, и продолжалось это много столетий. У нас за все время было несколько сот таких случаев, то есть они носили характер эксцесса.
На Руси не было религиозных войн, терзавших Запад много столетий. Ереси и раскол на Руси по отношению к западным религиозным войнам есть то же, что меловые скаты перед Белгородом, когда подъезжаешь из Москвы, по сравнению с Главным Кавказским хребтом.
Есть и еще одно капитальное различие: вся Западная Европа покрыта замками, то есть личными укреплениями владетелей. Замки нельзя сравнить с нашими кремлями. Наши кремли были внутренними городскими крепостями. Первоначально стена кремля была стеной первого поселения, затем разрастались слободы — застенные кварталы — и одевались следующей стеной, но кремль оставался как общее, массовое последнее прибежище — цитадель, открытая для всего населения. Замки же западноевропейских владетелей и в городах, и в сельских местностях были назначены укрыть семью владельца, его имущество, его наемных солдат, то есть личную стражу, служившую не по нормам феодального права, но за вознаграждение, — и тех или иных приближенных. Подданные же не могли и не пользовались замком как убежищем. Ибо замки были рассчитаны на защиту владельцев от подданных, а не на оборону населения от внешних врагов. В случаях же войны с внешним врагом постоянные гарнизоны замков пополнялись за счет подданных, обязанных защищать феодала по феодальному праву, а масса населения искала убежища в лесах, горах и прочее. Таковы были социальные отношения в Западной Европе. Рознь усугублялась и тем, что феодалы-аристократы были исторически завоевателями, и завоевателями иной крови: франки в будущей Франции, они же и другие германские племена в Италии, норманно-французы в Англии. Потомки завоевателей чувствовали себя таковыми веками, и «нобили», из местного населения, «поднявшись» наверх, усваивали себе те же взгляды, что и «чистокровные» потомки. Это дополнительно обостряло социальный гнет.
На эту тему я мог бы говорить с Вами очень долго, но я не ставлю себе целью создание подобных трактатов… Я просто прошу Вас подумать о необычайной важности материальных свидетельств. Дело в том, что источники, то есть летописи и летописные своды, и всевозможные исторические труды слишком часто подчинялись требованию минуты. Первая русская летопись перерабатывалась трижды уже в самом начале, как это установлено. Летописи своего времени Иван IV лично переворачивал и переписывал, причем забыл уничтожить первые варианты. Историки, работавшие в XIX столетии, были склонны перетолковывать факты и отбрасывать им неугодное с легкостью, что диву даешься. Другие — стригли всех под одну гребенку. Поэтому-то столь важны материальные свидетельства. А они говорят о том, что владельцы на Руси, и в городе, и на селе одинаково, не имели нужды в особых крепостях, рвах с подъемными и в мирное время мостами. Вообще же, в отличие от Западной Европы, Русь не имела аристократии. Миросозерцание князя, боярина, с древнейших времен и до реформы Петра I очень мало чем отличалось от миросозерцания крестьянина, ремесленника.
Исторический процесс неразрывен, случайностей не так уж много. Такие формации, как Киевская Русь, которая была в X — XI — XII вв. самым сильным, богатым и культурным государством в Европе, не появлялись внезапно.
В свое время, до франко-прусской войны, до начала в Германии националистического психоза, два германских историка — Вебер и Иегер — так и характеризовали Киевскую Русь. Что же было до Киевской Руси и после нее? Я всегда повторял себе известное, но мало применимое правило познания событий: существующее познается по сравнению. Так вот, по моему мнению, не было эпохи в истории России, когда сравнение не было бы в пользу России.
О древнерусском культе. Для меня вопрос о нем вставал дважды — при писании «Повестей древних лет» и «Руси изначальной». И оба раза — во второй раз еще в большей мере — я понимал, насколько здесь нужно быть осторожным!! Необычайно легко впасть в экзотику, в натурализм: под натурализмом я разумею акцентирование внешних деталей, подчеркивание особенностей, чем нарушается уважение к человеку. Он, «тот человек», смотрите, какой он забавно-странный, отсюда и ограниченный. Это относится к сказанному мною уже моему взгляду на две возможные манеры в историческом романе (извне — свысока, или изнутри, на сознании равенства). И вот тут-то, в описаниях культа, можно весьма и весьма увлечься внешним, за счет подлинного. Мой рецензент «Повестей», историк, занимающийся древностью Руси, сказал мне: «Когда я взялся за Вашу рукопись, я думал, что найду в ней всяких жрецов и жриц, боялся этого. Ибо недавно я читал рукопись из той же эпохи, куда автор насажал обрядов, жрецов и прочей бутафории».
Древние наши религиозные воззрения твердо основывались на аксиоме о вечности жизни личности. Смерть — переход. И только. Уж очень сильны были если не все, то многие характеры: как, исчезнуть навсегда? Навечно оставить товарища, брата, любимую, сына, мужа? Им это казалось бессмысленным. На человека, утверждавшего обратное, взглянули бы как на темного дурачка. Вместе с тем Фатум-Судьба как бы отрицались. Как бы? Именно — как бы: в том смысле, что понятие это даже не формулировалось. Хотя, конечно же, в известной мере присутствовало. Не было ада. Его заменяла смерть души. Было очень интересное понятие о среде, в которой нуждается душа для своей жизни.
Нужно ли Вам в своей поэме углубляться во все это? Лежит к этому Ваша душа? Вы сами этого можете не знать. Я старался в «Повестях древних лет» и в «Руси изначальной» ограничить свое стремление к оперно-маскарадной и прочей декоративности. Я почувствовал, что костюмерно-бутафорская часть должна быть снижена до зела. Суть нужна. А клясться Перуном или еще чем-либо — есть совершенно одно и тоже — внешне! Значит, передать эту внешность — солгать, сделать кого-то «странным», забавно-экзотичным. Ведь они, будто бы дальние, а на самом деле — сегодняшние, были не глупее меня. В массе же дел — умелее, и не только меня, ибо с малыми средствами делали многое.
