Но ведь парень может умереть от кровотечения! И тут мне приходит в голову вариант реинфузии. Мы сажаем парня на кровать, санитарка держит его, чтобы не упал, медсестра ставит периферический катетер в локтевую вену, а я толстой иглой Дюфо вхожу в плевральную полость на стороне ранения.

И понеслось. Двадцатикубовым шприцем я откачивал кровь из плевральной полости, передавал его медсестре. Та вводила кровь в вену, пока я набирал следующий шприц. И так мы провели два часа, пока не приехал оперблок и парня не взяли в операционную.

Эффект от такого переливания спорный: мы вводим кровь в вену, а она из поврежденного сосуда снова изливается в плевральную полость. Понятно, что толку будет мало, если не перекрыть дырку, откуда кровь льется. Но вторым вариантом было сидеть и смотреть, как парень умирает от кровотечения. Может, наши вливания не дали ему погибнуть.

У парня оказалась полностью перебита межреберная артерия. На вдохе она зияла, и кровотечение усиливалось, на выдохе спадалась, кровь бежала слабее. После прошивания места повреждения кровотечение остановилось. Парнишка выжил и в дальнейшем поправился.

Мне уже стало казаться, что я работаю не в провинциальной ЦРБ, а в крупной городской больнице: четвертая операция за день, который и не думает заканчиваться. Работа в хирургии часто идет волнами: то пусто, то густо. То операции одна за другой, то затишье, то снова поток больных.

До полуночи оставалось еще три часа, домой я особо не торопился, чувствовал, что так просто этот день не закончится.

И не ошибся. Привезли мальчика десяти лет с подозрением на острый аппендицит. Я сразу же взял его в операционную. Мне показалось, что мальчик слишком бледный, и бросились в глаза его необычно деформированные колени – распухшие и плохо сгибающиеся. Я еще раз уточнил у матери, чем он болел, и еще раз услышал, что ничем серьезным.

На операции у мальчика началось серьезное кровотечение, причем не из крупных сосудов, а из мелких капилляров, которые обычно не кровоточат. Я попросил анестезиолога ввести кровоостанавливающие препараты и продолжил операцию. Диагноз подтвердился, у мальчика оказался флегмонозный аппендицит: весь червеобразный отросток был пропитан зловонным гноем. Но когда я брал пинцетом купол слепой кишки, на ее оболочке моментально образовывались кровоподтеки от прикосновений. Что за дела?..

Я едва смог закончить операцию: кровоостанавливающие препараты не работали. Не успели мы вывезти мальчика из операционной, как наклейка на ране обильно промокла кровью. Нет, тут точно что-то было не так.

– Мамаша, вспоминайте, у вашего сына были проблемы со свертыванием крови? – спросил я у матери мальчика.

– Как это? – не поняла она вопрос.

– Палец, к примеру, порежет, нос разобьет, кровь после долго бежит.

– А, в этом смысле. Ну да, долго. Мы же у врача на учете стоим в области, который болезнями крови занимается. У Павлика это, как его, ну, цари еще этой болезнью болели?

– Гемофилия?

– Точно, гемофилия! Гемофилия! Нам даже когда зубик гнилой удаляли, то сначала в больницу положили, капельницу неделю капали, а только потом вырвали, и то после кровь цельный день шла. Он когда упадет, то у него сразу колени надуваются, кровь в них скапливается. Он с детства такой. А если пальчик порежет, то часов шесть-семь не можем остановить.

– Так что ж вы сразу-то не сказали нам?

– Я думала, это неважно. Вы же сказали – аппендицит, надо срочно оперировать.

– Да, действительно у вашего сына аппендицит, и безусловно оперировать его надо было, но у него проблемы со свертывающей системой крови. При гемофилии кровь не сворачивается. У вашего Павлика просто нет в организме тех клеток, которые заставляют кровь останавливаться. Поэтому ему нужно было ввести специальное лекарство, сделанное из крови человека: криопреципитат.

– Да, я про него знаю, про этот криоцитат.

– Криопреципитат.

– Точно, он! Нам его и вводили, когда зубик вырывали.

– Так вот, у вашего сына до сих пор идет кровь из операционного разреза. Он может умереть от кровотечения. Вы должны были сказать нам про гемофилию.

– Ой, боже-господи! – запричитала мамаша. – А что же теперь делать?

– Теперь надо срочно заказывать это лекарство из области. Искать способ доставить его побыстрее. А если бы мы знали о гемофилии, могли бы заранее его заказать.

– Ох, ну простите меня! Дура я! Дура!

Я не стал дальше слушать причитания нерадивой мамаши, а набрал номер областной станции переливания крови и выцыганил у них криопреципитат, а заодно и кровь той же группы, что была у мальчика.

В те времена еще не было массовых терактов, люди не боялись бесхозных сумок и чемоданов, и можно было спокойно передать сумку-холодильник через проводников поезда.

Через восемь часов кровь и лекарство были у меня в руках. Все это время я был при мальчике. Он потерял много крови, но помочь я ему не мог. Менял набухшие кровью повязки, вводил кровоостанавливающие препараты, держал холод на ране – вот и все.

Я периодически отлучался на «скорую», куда с завидной регулярностью, практически каждые двадцать минут, доставляли то «боли в животе», то перелом, то рваную или резаную рану. Я зашивал, гипсовал, осматривал, а сам думал о мальчике, ждал криопреципитат.

Когда подвезли лекарство, ребенок был совсем плох; кровь не сворачивалась и по каплям сочилась из разреза. Практически двое суток я провел у постели больного. Лишь когда кровотечение остановилось и мы восполнили кровопотерю, я облегченно вздохнул.

На календаре значилось третье января, а часы показывали полдень. Тут я только понял, что не спал почти трое суток. В трудный момент организм мобилизует все свои резервы, у человека открывается «второе дыхание», и он делает то, что при обычных условиях вряд ли смог бы. Осознав, что ребенку больше ничто не угрожает, криопреципитат и свежая кровь сделали свое дело, я рухнул на кровать прямо в ординаторской и проспал восемь часов кряду.

Мог бы и больше, но меня разбудила фельдшер – она привезла обожженного.

Пока я спал, фельдшеры «скорой», жалея меня, сами зашили пару человек и загипсовали один перелом лучевой кости в типичном месте. Они понимали, что я не железный и что мне тоже нужен отдых.

– Я там Ваську Перова привезла из нашей деревни, из Пушкина, он практически весь обгорел.

– Что значит «весь обгорел»? – спросил я, еще толком не проснувшись, протирая глаза.

– Ну, он у нас рецидивист, вечно за драку сидит. Раз пять уже сидел. Сейчас вот снова освободился, под самый Новый год, пришел домой и никому житья в деревне не дает. Он сегодня пьяный дома спал, его кто-то связал проволокой, облил бензином и поджег.

– Какое изящное решение!

– Не говорите, но вся деревня спокойно вздохнула. Мы потушить его потушили, там уже и дом начал гореть. В общем, он еще живой.

– Вы думаете, он выживет?

– Вряд ли, но у нас же деревня, там его родственников полно, мне там с ними жить. Скажут, что можно было спасти, а я не попыталась. Извините, но пришлось к вам привезти.

– Не извиняйтесь, вы все сделали правильно. Вы же медик! Пойдемте посмотрим.

Существует стопроцентный ожог, но то, что я увидел, можно было обозначить как все 120 %: кроме тела пострадали и дыхательные пути.

Пациента уже подняли на третий этаж и уложили на стол в перевязочную. Пока я поднимался по лестнице и шел по коридору, меня сопровождал тошнотворный запах горелого мяса.

На перевязочном столе лежало то, что еще утром было человеком. Скрюченый полутруп в позе «боксера». При термических повреждениях мышцы-сгибатели преобладают над разгибателями, поэтому человек и принимает такую характерную позу. Весь кожный покров был черным, обугленным, местами видны были обгоревшие мышцы. Вместо ушей и половых органов – кучка пепла. Глаза белые, без зрачков, как у вареной рыбы, и над всем стоит удушливый запах жженого мяса и бензина.

Самое удивительное, что тело дышало и постанывало. Как я мог очистить ожоговую поверхность и наложить повязку? Решил начать с противошоковой терапии и поставить катетер в подключичную вену. Выпрямить полностью обгорелое тело не удалось, пришлось манипулировать как есть. Помогавшую медсестру внезапно вырвало, и я временно остался без помощников.