гуляет Москва,

Ростов-на-Дону.

Я скоро погибну

в развале ночей.

И рухну, темнея от злости,

и белый, слюнявый

объест меня червь, —

оставит лишь череп да кости.

Я под ноги милой моей попаду

омытою костью нагою, —

она не узнает меня на ходу

и череп отбросит ногою.

Я песни певал,

молодой, холостой,

до жизни особенно жаден…

Теперь же я в землю

гляжу пустотой

глазных, отшлифованных впадин.

Зачем же рубился я,

сталью звеня,

зачем полюбил тебя, банда?

Одна мне утеха,

что после меня

останется череп…

И — амба!

Часть вторая

ГИБЕЛЬ ВТОРОГО КИЕВСКОГО ПОЛКА

ВТОРОЙ КИЕВСКИЙ

Ни пристанища, ни крова —

пыль стоит до потолка,

и темны пути Второго

Киевского полка.

Комиссар сидит на чалом

жеребце, зимы лютей,

под его крутым началом

больше тысячи людей.

Комиссар сидит свирепо

на подтянутом коне,

бомба круглая, как репа,

повисает на ремне.

А за ним идут поротно

люди, сбитые в кусок,

виснут алые полотна,

бьют копыта о песок.

Люди разные по росту,

по характеру

и просто

люди разные на глаз, —

им тоска сдавила плечи…

Хорошо, что скоро вечер,

пыль немного улеглась.

Люди темные, как колья…

И одна из этих рот —

все из вольницы Григорьева

подобранный народ.

Им ли пойманных бандитов

из наганов ночью кокать?

И не лучше ли, как раньше,

сабли выкинув со свистом,

конницей по коммунистам?

Кто поднимется на локоть

ломаным,

но недобитым —

бей в лицо его копытом!..

Вот она, душа лесная,

неразмыканное горе,

чаща черная,

туман.

Кто ведет их?

Я не знаю:

комиссар или Григорьев —

пьяный в доску атаман?

Шли они, мобилизованные

губвоенкоматом, —

из окрестностей —

из Киевщины, —

молоды,

темны…

Может, где завоют битвы, —

ихние отцы,

дом_а_ там,

новотельные коровы,

кабаны

и табуны?

Пчелы легкие над вишней,

что цветет красою пышной?

Парни в кованых тулупах,

от овчины горький дух,

прижимают девок глупых,

о любви мечтая вслух…

А в полку —

без бабы… вдовый…

Нет любовен, окромя

горя,

устали пудовой,

да колеса рвут, гремя,

злую землю,

да седая

пыль легла на целый свет.

Воронье летит, гадая:

будет ужин

или нет?

Комиссар сидит державой,

темный,

каменный с лица,

шпорой тонкою и ржавой

погоняя жеребца.

А в полку за ним, нарядная,

трехрядная,

легка,

шла гармоника.

За ней

сто четырнадцать парней.

Сто парней, свободы полных,

с песней,

с кровью боевой,

каждый парень, как подсолнух,

гордо блещет головой.

Что им банда,

гайдамаки,

горе черное в пыли?

Вот и девушки, как маки,

беспокойно зацвели.