Он даже поперхнулся от негодования, но все-таки решил вести себя спокойно – ну, насколько сможет. А то действительно еще в камеру запрет, кто ее, дуру, знает…

– Мне показалось подозрительным, что Оксана не отвечает на звонки по телефону. Я пришел, открыл дверь и нашел ее…

– Вы на той неделе утверждали, что больше Кулиш в тот день не видели. Так? Вот протокольчик. А вот показания соседей, что вы заходили вечером и открывали дверь своим ключом…

Режиссер побледнел.

– Да… я забыл. Я действительно заходил через час… ну, может, через полтора. И открывал замок. Но не заходил в квартиру…

– Почему?

– Дверь была заперта на цепочку. Я позвонил… но мне никто не открыл.

– Что значит «никто»? У Кулиш что, были гости? Вы их видели? Слышали?

– Никого я не видел. Я позвонил, постоял, потом закрыл дверь и ушел. Наверное, она или ванну принимала, или уже спала.

– А утром, значит, получилось открыть? Цепочки почему-то уже не было? Интересне-енько… И кто ж ее снял?

Савицкий сидел, не отвечая. Ему очень хотелось закурить, но он боялся, что руки будут предательски дрожать и это натолкнет следовательшу на очередные, далеко идущие выводы.

– А вечером вы ей не звонили? – продолжала пытку Сорокина.

Режиссеру очень хотелось ответить, что в тот злополучный вечер он сидел дома с женой, никуда больше не выходил и никому не звонил. Но если они проверят? Или уже проверили? Поэтому он помедлил и все же признался:

– Да, я ей звонил.

– Зачем? – тут же выстрелила вопросом Сорокина.

– У нее был день рождения, я хотел ее поздравить.

– Но вы же поздравили ее в театре! Потом еще проводили домой. Может, вы ей по другому поводу звонили? Не припомните?

– Наверное, вы правы. Я просто хотел узнать, как она себя чувствует. У нее голова болела, я вам уже говорил.

– Действительно говорили, – согласилась следователь. – А жена ваша с Кулиш в каких была отношениях?

– В хороших, – сквозь зубы процедил Савицкий.

– Даже торт ей на день рождения заказала, да?

– Совершенно верно.

– А в театре у Кулиш были враги?

– Нет. У Оксаны не было врагов, – твердо заявил пытаемый. – Она была прекрасным человеком, прекрасной певицей…

– Прекрасной любовницей…

– Да! И это тоже, если хотите знать!

Следовательша посверлила его своими неровно подведенными поросячьими глазками и хмыкнула:

– Смело! Как говорится, мой вам респект! А Кулиш настаивала, чтобы вы на ней женились?

– Нет.

– Я вам не верю, – заявила следователь, и уголки ее рта насмешливо дернулись. – Она прилюдно устраивала вам сцены, требуя, чтобы вы развелись с женой и узаконили свои отношения. А вы не хотели. Ни разводиться, ни жениться. Так?

– Это ваше право и обязанность – собирать слухи и сплетни, – сухо сказал режиссер. – Вас тут много, а оперный театр в городе один. Вас, наверное, информировали, что у нас в театре ожидается премьера? Это очень трудная и кропотливая работа. И для меня, и для всей нашей труппы в целом. У нас меньше чем через час репетиция. Я не могу заставлять ждать заслуженных артистов… Впрочем, я даже со статистами так себя не веду! – Режиссер гневно сверкнул очами. – Я ответил на все ваши вопросы. Я могу наконец идти?

– Я вас не задерживаю. Идите. – Следовательша пожала плечами, взяла со стола пропуск и небрежно подмахнула его.

Лысенко смотрел скучающим взором куда-то в район серого облупленного сейфа, пока Сорокина, сопя, читала принесенное им. Сейф и пыльный, некрасиво вытянувшийся от неправильного ухода кактус стояли на своих местах очень давно, и Лысенко знал обоих как свои пять пальцев.

– И это все? – Сорокина раздраженно смахнула бумаги в ящик стола.

– Все.

Капитан не поворачивал головы, созерцая сейф и колючего страдальца с таким видом, как будто те были произведениями искусства.

– Ты, Лысенко, или работай, или увольняйся, – пожевав губами, посоветовала ему следачка. – А то у нас с тобой общего знаменателя не находится!..

– У нас с тобой, Ритуля, ничего общего нет и быть не может, – насмешливо сказал он, хотя на скулах у него играли желваки. – И вообще, я бы тебе посоветовал: ты держи свои амбиции, а заодно и язык при себе. А то у тебя все вместе. И мухи, как говорится, и котлеты. И определись наконец – работать тебе со мной или что еще…

– Да я с тобой, – багровея, проорала Сорокина, – на одном поле срать не сяду!!

– Если у тебя есть конкретные замечания по моей работе, так излагай их в письменном виде в адрес начальства, – душевно посоветовал ей капитан.

– Я рапорт напишу, – пообещала Сорокина, с ненавистью глядя в наглые голубые глаза.

– Обязательно напиши, Риточка. В подробностях. Тебе ж не впервой рапорты писать. Ну, я полетел, радость моя.

Сорокина вначале забулькала, как выкипающий чайник, а потом ее прорвало. Она находила все новые и новые эпитеты для этой сволочи, для этой гниды недобитой… и прочее, прочее, прочее…

Лысенко очень хотелось выскочить из кабинета и садануть дверью, но он невозмутимо выслушал все до конца и, когда обессиленная Сорокина в изнеможении откинулась на спинку стула и налила себе в стакан воды, сказал:

– Ну и чудненько! Как мы тут с тобой прекрасно все обсудили! Я рад, что ты меня понимаешь. Так редко такое бывает. Даже уходить не хочется. Но я все же на службе… а жаль. Так что бывай, Ритуль! – Он вышел и прикрыл дверь с нарочитой вежливостью, чем довел хозяйку кабинета буквально до белого каления.

– Игорь, ты зачем Сорокину дразнишь?

– Я, Маш, никого не дразню, – устало сказал он в трубку.

День выдался тяжелый: жара, беготня, бесконечные разговоры с непростым театральным людом, а до кучи еще и Ритка Сорокина…

– А что, она уже успела всем нажаловаться? – с усмешкой поинтересовался он. – Чего она тебе наговорила? Что я, сволочь недобитая, оборотень и мент с нечеловеческим лицом, работать не хочу?

– Она мне сейчас по делу Кулиш звонила. – Маша Камышева, личный друг капитана, а по совместительству эксперт, тяжело вздохнула на том конце связи. – Ты чего ей такого там наговорил, а?

Лысенко ничего такого следователю Сорокиной сказать просто не успел, а может, настроения не было, поэтому он ответил с чистой совестью:

– Да пошла она к черту! Маш, нам что, кроме как о Сорокиной, и поговорить больше не о чем?

– Почему не о чем, – растерялась Камышева. – У нас всегда есть о чем поговорить… Весна вот за окном, например, такая!..

Весна в этом году почему-то меня не обрадовала. Обычно я всегда с нетерпением жду именно весну. Это мое любимое время года. Как в детстве любимым было знойное, сухое, ветреное лето, так, повзрослев, я полюбила весну.

В детстве весна неизменно проходила мимо меня. В мае в школе становилось слишком жарко, и все мы, и ученики и преподаватели, с нетерпением ждали окончания учебы и начала самых длинных в году каникул. А весна – весна была досадной помехой на пути к долгожданному лету, к каникулам и отпускам. В предвкушении летней свободы у меня даже музыка уходила на второй план. Последние недели в школе давались тяжелее обычного, к тому же нужно было, как каторжник ядро, таскать за собой опостылевший и практически уже ненужный портфель.

Переводной концерт нависал над всеми дамокловым мечом – с утра и до позднего вечера через открытые окна отовсюду доносились музыкальные пассажи. Первоклашки извлекали мучительные звуки из своих четвертушек – скрипок и виолончелей, и я с чувством собственного достоинства шествовала мимо струнников в конец коридора, в свой класс, большую часть которого занимал далеко не новый, но прекрасно звучавший беккеровский рояль. Я как-никак заканчивала четвертый класс и поэтому взирала на испуганную мелюзгу, которая еще ни разу не играла в большом зале перед возбужденной толпой родителей, теснящейся позади невозмутимой экзаменационной комиссии, с нескрываемым превосходством. Кроме того, мне не нужно было повсюду носиться с инструментом, как моей соседке по парте, виолончелистке. Я возвращалась из школы налегке, наперегонки с тополиным пухом, несомым ветром, и старенький ранец хлопал меня по спине, когда я вприпрыжку перебегала перекресток возле вокзала.