- Да нечего особо рассказывать, - невесело усмехается, резко поменявшись эмоционально, пытается закрыться, но те эмоции, живые и настоящие, побороть сложно. Напрягаюсь всем телом, предчувствуя накатывающее напряжение. Оно буквально висит в воздухе густым туманом, а я понять не могу, почему его судьба так меня волнует. Возможно в его истории есть то, что мне знать бы не следовало?..

Клим

      - Детдом, армия, работа. Всего не описать, да и лезть в эти дебри нет желания, - пытаюсь держать голос ровным, но накатывающие воспоминания сильнее. Даже сейчас, с устоявшейся психикой, с твердым мышлением и непробиваемым реализмом восприятия, они слишком яркие, живые, врезанные в детскую психику, и как бы не старался, их невозможно оттуда вырвать.

      - Ты сам хотел рассказать, - напоминает мне, так и не отрывая головы от моего плеча.

      - Я помню. Достаточно сложно рассказать о своей жизни в двух словах, - приподнимаю его за плечи, слегка встряхивая, когда слышу, как его дыхание изменилось.

      - А ты расскажи подробно.

      - Как с тобой сложно, - выдыхаю ему в макушку и, отстранив за плечи уже засыпающее тело, лбом упираюсь в его лоб, вынуждая отклониться назад и прижимаюсь к его все еще припухшим от недавнего поцелуя губам. Реакция следует незамедлительно, он распахивает глаза, но не отстраняется. И как это понимать? Я рассчитывал на истерику, проклятья и бесконечный поток брани в мой адрес, а этот сидит послушно, глазами хлопает, сам в шоке от себя же, но сидит. Может псих?

      Отстраняюсь и, удержав его лицо за подбородок, не позволяю отвести взгляд.

      - И как это понимать? - звучит слишком строго, даже с упреком, и самому становится тошно.

      - Понятия не имею, это у тебя спросить надо, - шипит, вновь вырывается, но уже не так уверенно. То ли силы на исходе, то ли уходить не хочет, сказать сложно, потому что предугадать действия человека, которому нечего терять, практически невозможно.

      - Я-то тут при чем? - вот это наезд.

      - А кто ко мне цел... целов... короче лезет? - первый раз встречаюсь с таким умилительным хамством.

      - Если бы ты не хотел, то не позволил бы. Или я не прав? - по больному самолюбию прямо армейскими ботинками, вон как его дернуло.

      - Ты рассказывать будешь? - возвращает меня обратно в то уныние, из которого я старательно выбирался.

      - Окей. Спрашивай, - нет желания копаться в себе, и еще меньше сил, чтобы говорить об этом вслух.

...обшарпанные стены с облупившейся краской, вечно злые воспитатели, стремящиеся сорвать злость на тех, кто сдачи дать не может. Законы выживания начинаются уже там, с самого первого дня, как попадаешь в детский дом. Борьба не просто за одежду или любимую игрушку, которой по сути быть не может, борьба за еду, вечная, не стихающая битва со старшими, унижение, когда им все же удается одержать победу. Изгнание, бойкоты... Там нет ничего общего, там каждый сам за себя, и если привязался к человеку, будь готов, что это станет твоим слабым местом, на которое будут без устали давить, давить, давить... пока не сломают. Я был изгоем, одиночкой, так проще было выжить. Днем побои от воспитателей, когда по неосторожности проливаешь стакан с чаем на скатерть, которую им придется стирать. И не будут выяснять, что тебя подставили, что ты и не виноват вовсе, а будут бить, пиздить так, что неделю скулить в подушку будешь, а из лекарств лишь подорожник и то, за которым на улицу не выпустят. Ночью начинается вторая жизнь, где страшно закрывать глаза, чтобы заснуть, потому что по утру можешь и вовсе не проснуться. Тебя задавят, задушат, вскроют вены, бывало всякое, либо загнобят до такого, что сам вздернешься на первой батарее, повесившись на своих же трусах, за неимением другого подручного материала. Потому что жить незачем, и смысла нет, и возможности. Чем старше, тем становишься злее, агрессивнее, начинаешь переносить свою злобу на окружающий мир, на людей этих со счастливыми рожами, на семьи радостные, мирно гуляющие со своими детьми, и возможно среди них, этих пустых лиц прохожих, есть и твои мама и папа, которым по сути дела насрать на тебя. Родили - выбросили, как ненужный кусок мусора, как грязь, от которой нет толка. А ты живой! Ты, сука, личность, человек! И ты начинаешь их ненавидеть. Искренне. Всей душой. Всех и каждого по отдельности. Потому что пока ты существуешь на последнем издыхании, пока подыхаешь от голода и замерзаешь в неотапливаемом помещении в сорокаградусный мороз, потому что отопление полетело к ебаной матери, а чинить его нахер никому не надо... они мирно бредут вдоль аллеи, проезжают в дорогих авто, а ты воешь, забившись на старый пропахший пылью и болью чердак, и остановить этот мертвый круг невозможно. Отчаяние, боль, унижения, ненависть - и так по кругу...

      - Откуда ты знаешь Алю? - я ждал этот вопрос, но не был к этому готов.

      - Она младшая сестра моего бывшего знакомого, - уклончиво отвечаю, видя его неверие, точнее - хочет подробностей, но увы, дать ему их не смогу.

...когда стало совсем невмоготу, когда дышать с каждым днем было все труднее, нестерпимее, когда я начал трезво понимать, что готов убивать, могу и сделаю это... появились они. Их было двое, таких непохожих и одновременно одинаковых. Альке пять было, Степке тринадцать. Я никогда не видел, чтобы они грустили или переживали по поводу того, что их мать зарубила в пьяной драке отца топором, а сама пошла по этапу лет так на двадцать. Несмотря на всю сволочную натуру Степки, его эгоизм и жестокость, он никогда не обижал сестру и не позволял никому даже думать об этом. В свои тринадцать лет он творил безумные вещи, выбирался из детдома, воровал, учинял разбой, возможно убивал, теперь это уже не важно, но всегда возвращался за ней, а она ждала. Однажды воспитатели накинулись на девчонку, Степки как раз не было, я заступился, не смог мимо пройти, хотя раньше всегда поступал именно так. Просто тот свет, что был в ее душе, то тепло, которым она делилась со всеми, его невозможно было игнорировать. Среди всей серой массы мертвых душ она была живой. Мне тогда крепко досталось, в больничке две недели провалялся, а когда вернулся, Алька прилипла ко мне как банный лист. Она не надоедала, не пыталась требовать от меня того, чего я не мог ей дать, но всегда оставалась рядом. Степка после того случая перестал меня доставать, отдалился, да и остальные утихли, видимо, это была своего рода благодарность за помощь. Так год прошел, мы взрослели, менялись, не менялась лишь Алька, оставаясь все таким же неправильным лучом света для всех. Степка начал брать меня с собой на вылазки, не спрашивая моего согласия, а таща силой, иной раз побоями вколачивая в меня свое мнение. Но, по истечению стольких лет, я бы хотел сказать ему спасибо, жаль возможности такой уже нет. В ту зиму он учил меня выживать, ориентироваться на улицах, выбивать силой себе на жизнь, когда заработать не было возможности. Он через боль и страдания открывал мне смысл жизни, ее устройство, и вся шелуха, весь блеск иллюзорного мира рушился на глазах. Это было страшно, тогда страшно, но каждый раз я шел вслед за ним, идя по его стопам и не отставая, но все еще не в силах быть на равных.