– Они под газеткой лежали. Ими кто-то полочки выстелил, – объяснила Ольга. – Ты уборку, когда последний раз делал? – спросила она хозяина.

– Не помню, – виновато ответил Гутмахер. – Мама еще, наверное, убиралась. Я сам-то, как-то не очень…

– А мама твоя когда умерла?

– В 76 году, а что?

– Так ты, выходит, за 25 лет здесь пи разу даже пыль не вытирал! Дольше, чем я живу на свете!

– Вытирал, наверное, – смутился профессор, – а газета лежала себе и лежала…

– Интересно, с какого времени? – задумчиво произнесла девушка и вытащила с полки пожелтевшую газету «Правда»… от 12 июня 1925 года. – Это выходит, что твои родственники…

– Ольга, я тебя прошу не трогать моих родственников, они не сделали тебе ничего плохого.

– Только 75 лет не могли газетку поменять, – не удержалась невеста от шпильки в адрес жениховой родни.

– Кончайте спорить, было бы о чем, – прервал я в зародыше начинающуюся семейную сцену. – Нужно посмотреть, какого года выпуска купюры, а то заявлюсь в 1901 год с деньгами, выпущенными в 1917.

– Действительно, давайте не будем спорить, – поспешно поддержал меня Аарон Моисеевич, – вот, смотрите, десятка 1899 года, а сторублевка тринадцатого…

Из всего «клада», найденного Ольгой, «годными» оказались только 290 рублей. Сумма, по тем временам, вполне приличная. Идея моего путешествия так захватила нашу троицу, что приготовления начались тут же. Больше всех суетилась Ольга, которой надоело вынужденное заключение. Мы втроем спустились в подвал, который почему-то не обнаружила милиция, и начали исследовать вековые запасы старья, скопившееся в нем. Все залежи обследовать было невозможно, и мы сосредоточились на одежде и поисках документов.

Увы, как и в прошлый раз, когда я пытался найти себе подходящую одежду в 18 веке, главным камнем преткновением стал мой нестандартный для начала прошлого века рост. К тому же из-за сырости большая часть тряпок истлела, они воняли затхлостью и расползались в руках. В такой одежде меня не приняли бы даже в босяки Хитрого рынка.

– А чем тебе не нравится современная мода? – подзуживала Ольга. – Ты там в своем прикиде будешь самым крутым меном.

– Олюшка, но его в такой одежде, да еще без паспорта, арестует первый же городовой, – вступался за меня Гутмахер.

– Так не нужно было вещи гноить, ты их хоть раз проветривал?

– Но откуда я мог знать, что они могут понадобиться, – оправдывался Аарон Моисеевич. – Я в этот подвал спускался в последний раз еще при жизни мамы.

– Может быть, это пальто подойдет? – тоскливо спрашивала новая хозяйка, – вытаскивая из фибрового сундука очередную драповую хламиду, не совсем изувеченную временем.

– Не пойдет, это сороковые годы прошлого века. Тогда как раз носили ватные подплечники, – разочаровывал ее Гутмахер.

Наконец, нам удалось найти не совсем испорченную временем каракулевую шапку-пирожок и что-то похожее на гоголевскую шинель.

– В конце концов, главное – добраться до Москвы, а там купите себе что-нибудь в комиссионке, – успокаивал меня Гутмахер.

– Лучше ищите бумаги, я помню, что видел здесь какие-то старые документы.

– Тогда вспомни хотя бы, где они были? – сердилась Ольга. – Я уже здесь вся провоняла сыростью.

– Они были в кожаном ридикюле.

– А что это такое, чемодан, что ли?

– Дамская сумочка, – резко ответил за Гутмахера я, мне начала надоедать сварливая красавица.

– Так бы сразу и сказали. До чего же вы, мужики, бестолковые, – парировала Ольга. – Вон какая-то сумочка лежит на верхней полке.

Потертый, когда-то, вероятно, дорогой и элегантный, пузатенький ридикюль действительно лежал на самом видном месте.

– Какая же ты, Олюшка, умница! – восхитился Гутмахер. – Это надо же, все видит и знает!

Ольга удовлетворенно хмыкнула и справедливое замечание оспаривать не стала. Аарон Моисеевич бережно взял в руки семейную реликвию, и мы вернулись в лабораторию. Архив, хранящийся в сумочке, был интересен, но, к сожалению, не представлял для меня никакой ценности – это были в основном отчетные финансовые документы о выплате налогов и прочих государственных поборов советского периода. Из интересующего нас времени сохранилась только две банковские закладные на землю и постройку. Никаких документов, удостоверяющих личность предков Гутмахера, в нем не оказалось.

– Документы были. Я отчетливо помню, – сказал Аарон Моисеевич, когда мы кончили перебирать старые бумаги.

– Я в подвал больше не полезу, – категорично заявила Ольга.

– Можно, я сам покопаюсь в ваших вещах? – спросил я хозяина.

– Конечно, конечно, – поспешно согласился Гутмахер. Я опять влез в подполье и начал методично перебирать вековые захоронки прошедшей эпохи. Ольга зря наезжала на родственников Гутмахера, порядок, по которому были складированы вещи, подчинялся определенной системе, и когда я в ней разобрался, то без труда разыскал муаровые папки с бумагами. В основном это были рукописи на пожелтевшей от времени бумаги с выцветшими чернилами и машинописными текстами. Однако, в одной из папок оказались документы, видимо, спрятанные туда после того, как их после революции отменили и поменяли на серпасто-молоткастые пролетарские ксивы.

Я победителем вернулся в лабораторию и представил товарищам документальную историю семьи владельцев дачи. А взамен услышал пространные комментарии к этим семейным хроникам. Семейство у Аарона Моисеевича было весьма необычное, и входили в него не только представители русского иудейства, но еще восемь, как я подсчитал, других национальностей. Короче говоря, каждое поколение отображалось представителями разных, в том числе и экзотических, народов. Такое смешение кровей и рас, скорее всего, и набило голову кудлатого, носатого потомка столь неординарным количеством извилин.

– Так вы, собственно, какой национальности? – спросил я, окончательно запутавшись в его предках и степенях родства.

– Так просто я, пожалуй, не смогу вам ответить, все зависит от традиций определять национальную принадлежность, – ответил Гутмахер. – Пожалуй, наиболее близко будет понятие «евразиец», и то потому, что у меня нет ни одного пращура с других континентов.