– Он не мой дядя, а друг моего дедушки, поэтому я его так называю. Вообще-то Жолтовский не сталинский, а российский архитектор, он академик архитектуры то ли с девятьсот восьмого, то ли с девятого года, и строил этот дом, когда был молодым, еще до октябрьского, как теперь говорят, переворота. Поэтому вам и показалось, что это модерн.

Пока мы разговаривали об архитектуре, Аарон Моисеевич отпирал надежные дубовые двери, которые могли бы успешно соперничать с современными, железными.

– Классная хата! – сообщила нам Ольга, когда мы, наконец, попали внутрь дома.

«Хата» и впрямь была «классная». Пенсионер имел очень дорогостоящую и ликвидную собственность.

– Этот дом всегда принадлежал вашей семье? – спросил я, разглядывая добротную, старую, почти антикварной ценности меблировку.

– Да, это дом моего деда.

– Удивительно, как его у вас не отобрали.

– О, это целая эпопея. Вы даже не представляете, сколько голов слетело в попытке прибрать его к рукам. Думаю, что стоило бы написать об этом книгу. Какие интриги плелись, какие подлые поступки совершались! – с усмешкой сказал Гутмахер, оглядывая свои владения.

– Представляю, если за комнату в коммуналке люди заваливали доблестных чекистов доносами на своих соседей…

– Ну, здесь был совсем иной уровень. Обычно на дом зарились местные вожди. Да что далеко ходить, еще совсем недавно меня донимали предложениями передать его местным органам управления. Чего только не придумывали! Как-то в шестидесятые годы ко мне регулярно ходила делегация местных жителей, назначенная райисполкомом, с предложением отдать дом то под детский сад, то под амбулаторию, а в семидесятые, стоило только сюда приехать, как являлись ветераны войны с требованием отдать его под их Совет. С ними мне было очень сложно разговаривать. Они просто требовали, отдай и все.

– «Чем матывыровали?» – спросил я с кавказским акцентом словами из грузинского анекдота.

– В основном тем, что я, как «советский человек», не должен иметь такую собственность. Знаете, были очень трогательные по своей наивности моменты. Одна старушка, комсомольский одуванчик, даже разрыдалась, когда я не согласился передать дом под музей их комсомольской славы. Знаете, что она мне сказала? «Вы не любите Советскую власть!»

– Да ну, и как вы выкрутились?

– Никак, сказал, что действительно не люблю.

– Неприятностей не было?

– Нет, я тогда по тематике научной работы был неприкасаемым, во всяком случае, на их «районном уровне». Так что зря на меня старушка, как тогда говорили, телегу накатала. Она, видите ли, совершенно искренне жаловалась в райком партии, что я буржуазный перерожденец и их, делегацию ветеранов комсомола, дальше своей барской прихожей не пускаю. А если говорить серьезно, то дом спасли не наши семейные научные заслуги, а то, что он находится не на престижном дачном направлении. Если бы на него позарились вожди «первой величины», то вряд ли удалось его сохранить.

– А вы что, знаменитый ученый? – с чувством спросила Ольга.

– Немножко ученый, но, увы, не знаменитый, – покаянно ответил Гутмахер.

– Мне почему-то казалось, что вы самоучка… – вмешался я.

– Какое там, обычный академический червь с малым джентльменским набором регалий.

– Это что значит? – ревниво заинтересовалась Оля.

– Значит, доктор наук, профессор, лауреат Госпремии в коллективе вышестоящих товарищей, а недавно получил приглашение на работу в Колумбийский университет.

– Ничего себе! Я сразу поняла, что вы необыкновенный человек!

– Олюшка, вы преувеличиваете! – не без кокетства, поведя плечом, заскромничал Аарон Моисеевич. – Вы, дорогие друзья, располагайтесь, отдыхайте, а я включу отопление и затею баньку.

Однако, «расположилась отдыхать» только «Олюшка», а мне пришлось сначала откапывать из снега машину, а потом готовить ужин. «Олюшка», утомленная «борьбой со злом» и профессорскими комплиментами, безмятежно заснула в кресле в ожидании грядущих радостей жизни. Большой старый дом с толстыми кирпичными стенами и дубовыми дверями подействовал на меня успокаивающе. От него веяло надежностью и вечными ценностями вроде домашнего очага. Здесь все мои «реальные противники» стали казаться «виртуальными» и никак не вязались с идиллией светлого снежного вечера, березовым и мятным духом раскаленной каменки и мягким светом бронзовых электрических канделябров в огромной столовой.

Вечерок у нас выдался на славу. После «раздельной промывки» чистые, распаренные, умиротворенные мы сидели за большим квадратным столом, ужинали и соревновались в ухаживании за нашей единственной дамой. Скромные наличествующие яства дополнялись изысканной сервировкой стола, отсутствующие вечерние костюмы – матовым полумраком освещения.

Оля, это слободское дитя, заблудившееся по пути в столицу между наркоманами и участковыми инспекторами, в новой для себя обстановке интуитивно вела себя так, как было нужно. Не знаю, откуда что берется у наших замечательных женщин, но предположить, что это изящное, красивое создание три часа назад свободно, в сердцах, могло употребить самое грубое ругательство, было просто немыслимо. Мало того, Ольга в разговоре не допустила ни единого бестактного замечания. Она улыбалась там, где было нужно, и впопад отвечала на вопросы. Она изящно и почти правильно ела за хорошо сервированным столом, она была грациозна и загадочна.

Надо сказать, что не только у явно влюбленного Гутмахера, но и у меня в мыслях не было сказать в ее присутствии что-нибудь не только сальное, но даже слегка двусмысленное. Разговор шел, как говорится, в светских тонах о высоких материях.

Кончился вечер тем, что мы с хозяином начали соревноваться в чтении стихов. Наши поэтические вкусы часто совпадали, и мы, перебивая и дополняя друг друга, обволакивали даму в кружева благозвучных слов и изящных форм. Оля слушала, загадочно мерцая глазами, затуманенными чем-то легким и чистым. Она никак не комментировала наше чтение, не удивлялась, как много мы помним стихотворений, и не сравнивала себя с лирическими героинями. Что еще нужно для мужского вдохновения!