На что Вадик ответил:

– Брось, ты уже через месяц перестал бы обращать внимание на ее задницу.

– Нет, – сказал я, – я себя знаю. Через месяц я уже ничего не смогу замечать, кроме этой задницы. На ней свет сойдется клином. Она затмит собой солнце, которое и без того вот-вот взорвется.

А ведь если посмотреть на отражение в зеркале, что я там увижу? Аполлона Бельведерского? Так нет же.

Такая выходит неадекватность. А что с ней делать? Может, обратиться к психотерапевту?

Помню, как-то одна Маша шептала, лежа на моем плече:

– У тебя лицо такое… Все в нем правильно. Ничего не раздражает. На другие лица смотришь – что-то в них не устраивает. Хочется переделать нос или уши.

Я смотрел в потолок и следил за тем, как вздымалась паутинка на люстре.

– Я все время думаю о тебе, – шептала она. – Волнуюсь. Как ты там? Что ты ел? Может быть, ты жарил чебуреки. А что, если они подгорели, а у тебя язва? Или, думаю, не обидел ли тебя кто-нибудь? Ты же такой беззащитный. Ты мне веришь? – на всякий случай спросила она.

– Нет, – на всякий случай ответил я.

Когда на улице поздняя осень или ранняя зима. Когда еще не начался отопительный сезон. Когда голые деревья стоят, словно перевернутые вверх корнями. Когда за окном холодная бесцветная зыбь и небо в окне висит мокрой простынёй. Я люблю зарыться в теплое одеяло, обложиться каким-нибудь печеньем – сухарями – шоколадом, большой чашкой чая, сигаретами, включить телевизор и не идти на работу, и так сидеть целый день. И время незаметно проползает по-пластунски, на брюхе где-то под диваном. И уже стемнело, и люди возвращаются с работы. Спешат в метро, на автобусы, чтобы быстрее проскочить сквозь новые холода, сквозь зябкий ветер. Вжимают головы в плечи, стараясь укрыться от первого снега или последнего дождя. А я в тепле, зарывшись в одеяло, смотрю телевизор или читаю книжку.

И в этой берлоге, в этом логове больше ни для кого нет места. Вне зависимости от количества квадратных метров полезной жилплощади.

И тогда мне хорошо, что я живу один.

– Тебе со мной хорошо? – как-то спросила меня та Маша.

И я не стал врать:

– Мне с тобой хорошо, – сказал я честно, – и без тебя хорошо.

И больше мы не встречались.

Мой лучший друг, которого я знаю уже лет сто, считает, что все равно, с какой женщиной жить. Что нет никакой разницы. А вот я бы не смог жить, например, с его женой. А он женат столько, сколько я его помню. Даже больше. И ничего. И у него все хорошо, а у меня все плохо. Хотя я сомневаюсь, что он смог бы жить с моей бывшей женой. Я вообще не представляю себе такого человека.

Перефразируя известный афоризм, можно сказать, что каждый получает ту жену, которой достоин. Я просто еще не нашел достойной меня женщины.

Может, моя беда в том, что я не способен на компромисс?

А неспособность к компромиссу – прямой путь в палату интенсивной терапии, куда некому будет принести мне куриный бульон, кефир, апельсины и все такое.

Когда я работал в областной молодежной газете, у меня было общественное поручение. Я должен был навещать больных, олицетворяя собой заботу всего трудового коллектива: кефир, апельсины, все такое… Но я, как правило, пропускал эту фазу и приходил сразу на похороны.

Как-то я позвонил другу. Трубку сняла жена. Я спросил:

– Как дела?

Она сказала:

– Миша, он в отчаянии.

– Что делает?

– Лежит на диване.

Я тоже целыми днями лежу на диване в отчаянии.

Я не могу написать роман. Ни строчки.

Роман такой большой, а я такой маленький.

Я не знаю, как распорядиться своей жизнью, не говоря уже о судьбах персонажей моего ненаписанного романа.

Наверное, я могу написать маленький роман о себе, но вряд ли это будет кому-нибудь интересно, кроме моей мамы. А жизнь других людей, даже самых замечательных, не интересна мне.

Мне вообще мало что интересно в жизни.

Любой, самый экзотичный ландшафт я бы, не задумываясь, променял на удобный диван и включенный телевизор.

Забавно было бы написать роман, в котором все действие происходит в постели. Ибо нет более подходящего места для душевных разговоров, для любви и мучительных откровений перед самим собой и перед вечностью.

Вообще горизонтальное положение – самое демократичное из всех, которые только может принять человек.

Лежа, мы начинаем познавать этот мир, лежа, прощаемся с ним навсегда.

Лежа, человек не конфликтует с окружающей действительностью, а живет с ней в гармонии.

Лежа, трудно занять активную жизненную позицию, за которую впоследствии обычно бывает мучительно больно и стыдно.

Горизонтальное положение дает больше шансов быть замеченным Богом. Если, конечно, это входит в ваши планы.

Я шел по вечерней Москве. Казалось, ветер разбросал собранную из многочисленных пазлов картинку города.

Обрывки бумаг неслись вдоль тротуаров.

Обрывки фраз слетали с чужих губ.

Обрывки песен выдувались из окон проезжавших автомобилей.

Обрывки облаков неслись по небу.

Обрывки желтой листвы кувыркались по дорогам.

Фрагменты улиц выхватывал слезящийся от ветра глаз прохожего.

Все ускользало. Пронзительно и стремительно неслось к неразличимой последней черте.

Неужели умру и я?

Попрощайтесь со мной, люди, идущие мне навстречу!

Я не мог заснуть. Лежал с открытыми глазами. Смотрел в темноту. Что толку закрывать веки, не надеясь на сон. Веки – это такие жалюзи для глаз.

Часы на стене шли с одышкой.

Когда мне было лет десять, однажды перед сном я понял, что умру. Когда-нибудь обязательно умру. Меня впервые посетила такая мысль.

Я лежал в постели, как сейчас, и мне было страшно. Я задыхался от ужаса.

Дом, где я жил с родителями, располагался по соседству с мединститутом и городским моргом. На здании дореволюционной постройки зловеще проступала выложенная кирпичом надпись: «Здесь мертвые учат живых».

Я с ребятами из нашего двора часто заглядывал в окна цокольного этажа этого заведения.

Оттуда несло формалином и дохлятиной. Сквозь вековую грязь на стеклах тускло проступал желтый электрический свет, эмалированные ванны с раствором формалина, в которых плавали трупы. Иногда они лежали и на металлических столах – голые мужчины и женщины. Тогда мы еще не знали или не задумывались над тем, что это общий финал. Поэтому было не очень страшно. Это вот если бы на наших глазах мертвец зашевелился или встал, тогда конечно. Тогда было бы жуть как страшно. А так нет. Даже интересно.

И вот однажды перед сном я понял, что тоже умру. И тоже буду лежать в морге на холодном металлическом столе. Я чувствовал этот холод. Меня трусило от страха. Потом я представлял себя лежащим в гробу с открытой крышкой. Я слышал, как люди говорили: «Миша умер». Некоторые плакали…

Мне казалось невероятным, что после моей смерти жизнь будет продолжаться для всех, кроме меня. Даже для собак и кошек в нашем дворе! Даже для голубей и воробьев! Муравьи и комары будут жить после меня!

И тогда мне подумалось, будто самая большая несправедливость, какая только возможна в жизни – это моя смерть.

И сейчас, спустя все эти годы, лежа в другой постели, выросший, постаревший, несколько обрюзгший, я по-прежнему страшусь смерти.

Недавно я видел, как один мужчина умер в очереди за овощами.

В считанные минуты он посинел и превратился в труп с остекленевшим взглядом. Только что его интересовало «кто здесь крайний?». Вероятно, он присматривался к помидорам или к огурцам, предполагал, вернувшись домой, сделать салат или сварить борщ. И вот ему уже ничего не надо покупать, ничего не надо готовить…

У меня тоже были кое-какие планы. Я хотел успеть как-то оправдать свою бестолковую жизнь. Как-то наверстать упущенное…