Magnus Florin

[Trädgården]

Stockholm

1995

Вот она и состоялась. Встреча. Первый день, первый час. Петр Арктедий из Нурдмалинга и Карл Линней, смоландец. После первого рукопожатия завязался оживленный разговор о камнях, растениях и животных. Они обменивались замечаниями, и, если один чего-то не знал, другой не медлил его просветить. Словно родные братья. Арктедий — старший, Линней — двумя годами моложе.

Они пили терновую наливку, заедали сливками и сочиняли собственные песни. «Сидели два друга. В безгрешном поко-о-ое…» Арктедий пел замечательно. И Линней без опаски подхватывал мелодию. Временами оба засыпали, от хмеля и усталости. Просыпались и снова пели.

Всё на свете представлялось им поделенным на две половины. В одной половине — твердое, в другой — мягкое. Жесткое и подвижное. Однолетнее и многолетнее. Бесхвостое и хвостатое. Проворное и медлительное. Двуногое и четвероногое. Волосатое и безволосое.

В свою очередь каждая из этих половин тоже виделась им поделенной надвое. И так далее, ступень за ступенью, до бесконечности.

От этого оба преисполнялись восторгом и удивлением.

Крепнущая дружба меж кропотливым, серьезным Арктедием и Линнеем, маленьким, быстрым. Рослый, худой Арктедий и торопливый, беспокойный Линней. Неугомонный Линней и флегматичный Арктедий, склонный к задержкам, но все же первым достигающий цели, в силу предельно тщательных приготовлений. Дерзкий Линней и терпеливый Арктедий.

Забавная пара. С таким разным говором. И все же один — зеркало для другого. Они соревновались, и соперничество было игрой. Но в один прекрасный день возникло ощущение разрыва. «Ведь это я сказал…» — «Ты?» — «Конечно». — «Ты шутишь, это сказал я…»

Они решили поделить область исследований. По собственному выбору. Арктедий взял амфибий, рептилий, земноводных и рыб. Линней — птиц и насекомых, млекопитающих и камни. Вкупе с растениями. Однако Umbelliferae, зонтичные, достались Арктедию, ибо он намеревался применить к ним новый метод.

Линнею не нравились холодные и скользкие рыбы.

У Линнея глаза карие. У Арктедия — светло-голубые.

Они обещали друг другу, что, если один умрет, второй почтет своим священным долгом даровать миру наблюдения, оставленные усопшим.

Осень нынче слякотная. Ни тепло, ни холодно. Садовник мнет в пальцах комочек земли. Нюхает его, пробует на вкус. Соленый, как море. Черный ил Уппсальской равнины. По обыкновению он обходит прямоугольники посадок. Граблями сгребает с дорожек сухую листву. Относит грабли в сарай и засыпает там, в ожидании. Будит его внезапный ливень. Четверг, утро, в это время из Халькведа привозят сыр и сливочное масло.

Садовник переговаривается с возницей и работником, насквозь мокрыми от проливного дождя. Все трое смеются. Зевают. Молча глядят на глинистую равнину, на ячменные поля вдали.

Думают о каше, о молочном супе, о хлебе.

Стоят безмолвно, недвижно. Долгое мгновение.

Налетает новый шквал, и возница с работником собираются в путь, садятся в повозку и едут дальше, в сторону Лёвсты.

Садовник, держа в охапке масло и сыр, провожает их взглядом. Потом идет к погребу, где хранится провизия.

Друзья — Линней и Арктедий — сообща занялись изучением Umbelliferae.

Это — зонтичные растения. Керведь. Купырь. Болиголов пятнистый. Купырник японский. Заячье ушко. Морковь. Борщевик. Частуха. Поручейник. Тмин. Водолюб.

Арктедий, рассматривая заячье ушко:

— Растение голубовато-зеленое, стройное, ветвится от основания. Листья узкие, ланцетовидные, цельно развернутые. Зонтики с малым количеством цветков, верхний — составной, с тремя обвертками. Прочие отделены от обвертки, прицветник длиннее зонтика. Плоды округлые, с мелкими зазубринками и тонкими шипами.

Линней на ветру, посреди Уппсальской равнины, ждет карету из Бёксты, с почтовой станции. Линней у себя в комнате, одевается.

Коли уж ты Линней, то и будь Линнеем.

Разумеется, Линней собственноручно застегивает двадцать пять пуговиц на своем камзоле. Обеими руками, большими, средними и указательными пальцами, застегивает пуговицы, следит, чтобы каждая попала в надлежащую петлю. Начинает он сверху или снизу — тут допустимо разнообразие, — но только не с середины. С середины можно застегивать разве что рубашки, у которых пуговиц не более семнадцати, однако и в таких случаях сподручнее начинать снизу или сверху. Как правило, он приступает к делу сверху, просто потому, что в зеркале трудно увидеть нижние петли и пуговицы.

Теперь он застегивает двадцать восемь пуговиц длинного кафтана из зеленого камлота и опять-таки следит, как бы не ошибиться петлей.

Подбрасывает двадцать пять и двадцать восемь пуговиц высоко над головой — назад они не возвращаются.

Коли уж тебе выпало быть Линнеем.

Линней на ветру, посреди Уппсальской равнины, ждет почтовых, с большой сумкой в руке.

Поднимает сумку высоко в воздух: заберите! Но никто не берет сумку у него из рук, он так и стоит. А ветер дует, он его чувствует.

И теперь подбрасывает в воздух, на волю ветра Уппсальской равнины, двадцать восемь юношей, двадцать восемь своих учеников, — и они исчезают.

Арктедий поделился с другом лучшей своей идеей: родственное надо как-то распределить по отрядам, тогда порядки возникнут сами собой.

— Сейчас все это хаос.

Однако искусство распределения заключает в себе и способность поставить предел классификации.

— Должно всегда учитывать различие между устойчивым видом и случайной разновидностью.

Линней в ладу с этим миром. В уединении он ищет некое важное место в еще не законченной работе, просто чтобы под этим предлогом перелистать всю рукопись. Недовольно ворчит по адресу письменных принадлежностей. Расхаживает по комнате, сердится. Барабанит пальцами по конторке. Бросается на кровать, бурчит.

Все это — привычные уловки. На самом деле он доволен. Нередко ему достаточно ненадолго задержаться у кабинетных витрин, посмотреть на посудины за стеклом — и он сразу чувствует умиротворение.

Но сегодня этого мало. Внутри ворочается тревога.

Он идет в инструментальную, к окну, что выходит в сад. В его сад, им самим заложенный. У окна, рядом с подоконником, он поместил карту своего сада. Вернее сказать, «план». Смотрит и радуется, что сад на картинке в точности такой же, как в жизни.

Там ходит садовник, взад и вперед, вдоль и поперек. Вроде как произвольно. Иногда падает. Но сразу встает. Стремится вперед, словно наперекор встречному ветру. Шагает уверенно, твердо, затем вдруг пошатывается и падает навзничь или меняет направление и идет дальше.

Линней за стеклом гримасничает, машет руками, пробует привлечь внимание садовника криком «эй!». Ему хочется, чтобы садовник бросил свое занятие, передохнул, что ли, разулся, позаботился о подошвах и пальцах. Но садовник не унимается.

Вечные, вечные его движения! — думает Линней.

Теперь это церемония или представление, словно в зале.

Первая фигура: le pantalon. Затем I’étè. Третья фигура: la poule. Следом la pastourelle. И, наконец, пятая фигура: le final[1].

Линней находит это красивым. В заключение не мешало бы поаплодировать. Но садовник уже танцует что-то другое. Линней, стоя у окна, наблюдает странный балет, весьма беззастенчиво.

Окно грязное. Его, конечно, не так давно мыли. Но после ополаскивания грязь осталась и засохла волнистыми разводами. Неожиданно замысловатыми. Линней разглядывает их. А когда опять смотрит наружу — садовника нет, исчез.