Прощай, индеец Пума, и ты, Анита Ивовая Веточка, и вы, карлики, закованные в латекс, в перстнях, со всеми вашими причиндалами, девками, авто, вы, которых бросают в опилки, куда льются пиво и моча. Прощайте, валлонцы. Прощайте. Но почему прощайте? Всех их – и индейца, и Аниту, и маленьких призраков с накачанными бицепсами – можно увидеть снова, когда спускается вечер, в красном следе, теряющемся в воде.
Элла худа, кожа у нее бледная, на скулах два пятна, наводящие на мысль о солнце в тумане. Господин вспоминает отель «Горловина», первое появление Эллы, ее белизну, он ничего не знает о ее предыдущей жизни: из какой она семьи, кого любила, к чему стремилась. Худая, можно даже сказать тощая, особенно по сравнению с другими девицами – румяными, в теле, шумными, с громким дыханием. У Эллы легкое дыхание, ночью, чтобы расслышать его, приходится прислушиваться, она никогда не издает ни стонов, ни вздохов, спит тихо, словно плывет вниз по течению реки, скрестив на груди руки, ни один лист не шелохнется, ни одна птица не вскрикнет при ее приближении. Ни она не нарушит ничьего покоя и ничто не нарушит ее покоя – она плывет к смерти в каком-то своем собственном времени, далеком от нашего, от обид, которые мы наносим другим, от горя, которое им причиняем. В больнице тоже говорили, что она словно мертвая, лежит, не шевелясь, разговаривает, не улыбаясь, и все больше молчит. Воздух вокруг нее был такой, каким бывает вокруг мертвых: полый. Посвети нам, милое солнышко, в твоих лучах мы не такие мертвые. Блаженны лежащие под твоими лучами, как и обратившиеся во прах.
Иногда Элла раздевалась для меня перед окном, и я разглядывал черные волосы, покрывающие лобок, и коричневую борозду, превращавшуюся в розовую плоть, когда просил ее раздвинуть ноги. Я любил смотреть на это. После у нее не было времени помыться, она наскоро одевалась и бежала в «Горловину», чтобы патрон не ругал ее за опоздание – еще один, который поджидал ее, и не только тогда, когда она была на работе. Он следовал за ней до туалета, подслушивал, несмотря на то что она это обнаружила, и ссорился с другим – тихоней, дежурившим на лестничной клетке и ходящим за ней по пятам.
– А патрон не доставлял ей хлопот?
– Пытался, но знал, что это бесполезно. Как бы вам это объяснить? Она была выше всего, она… царила. Да, вот именно – царила. Достаточно было увидеть ее один раз, и все: ты потерян. Когда она заболела, в больнице все также признали ее превосходство: вокруг нее кружили и санитарки, и врачи – осторожно приближались к ее постели, тихо смотрели на нее и бесшумно удалялись, словно боясь испачкать что-то или навредить.
Однажды вечером мадемуазель Элла стояла на крыльце курзала, оцепенев от красоты музыки, которую там исполняли.
– Я чуть не умерла, слушая музыку.
Позже в кафе «Хоггар», такая же бледная, как торшеры в тени зеленых растений, она добавила:
– Не могу ничего взять в рот, даже воды, и не смогу несколько дней после этой божественной музыки.
– А что там исполняли?
– Все. Я не знаю, что именно. Это было чудо.
Конец лета, Элла уже больна, лежит в постели в своей комнатенке в отеле «Горловина», на щеках розовый нездоровый румянец. Доктор только что осмотрел ее и стоит в дверях, словно не решаясь уйти, не сказав самого главного.
– У меня нет желания ни жить, ни умереть, – произносит она.
– Вы хотите сказать, что не боитесь смерти? – наклонив голову, спрашивает врач.
Мы обращаем взор туда, где находится то, что мы зовем «мир иной», и ничего не видим. Дрова, догорающие на лужайке, налетевший вдруг дождь, прохожие…
Господин любил Эллу в течение двух лет. Затем ее не стало. До Эллы господин был дурным, после Эллы он вновь стал дурным.
– Вы всегда чего-то дожидались от гор? – спросила его Элла в самом начале.
Ему бы так хотелось ответить «Я на них не смотрю с тех пор, как увидел тебя».
– Потому-то вы и не путешествуете? – спрашивает Элла. – Вы путешествуете мысленно?
Как-то я увидел Эллу стоящей у окна одного дома возле скал, в другой раз она спускалась по дороге от отеля, пустевшего в конце осени, когда задували первые ледяные немилосердные ветры. Голубка моя, кто не выпускает тебя из расщелин скалы, из впадин? Дай мне увидеть твои глаза, услышать твой голос, которым нет цены.
Видел я ее раз на пороге зимы неподвижно застывшей на месте, а затем вновь двинувшейся вперед, и невдомек мне было, что для нее наступала другая зима, в которой всякая белизна, всякая тишина, всякий покой царят подобно птицам в белом небе, где застыло снежное облако. Было это утром, Господи, а Ты не предуведомил меня в моем простодушии. Другие двигаются, толкаются, шумят, убивают. Что Тебе надобно было от меня в Твоих городах? Другие отправились туда проповедовать, запрещать, возвещать о наступлении поры союзов. Но кто союзничает, кто примиряется под Твоим оком? Помню день, когда Элла отправилась в больницу, я не плакал, если только это не были слезы, которые текут внутри черепа, подобно источникам, текущим под коркой земли.
Кем была Элла в Твоих облаках, которых не остановить ни одной самой большой вершине? Кем была эта шелковая девушка на пороге смерти в общей палате, полной чужого зловонного дыхания? Я недостаточно любил ее, чтобы иметь право жаловаться. Нужно пережить чужую боль, чтобы научиться разделять горе. Я никогда не думал, что умру мученической смертью старых бродяг. Но я бродил голым, Господи, без штанов, с истерзанной душой и все время поворачивался к Тебе спиной, такой далекий в этот час от Твоего бесподобного лика, погружающегося в озеро.
Господин, должно быть, ошибается: только о святых говорят: посещать. О покрывших себя славой: «Ты посещаешь землю и утоляешь жажду ея, обильно обогащаешь ее…»[4]
Я уже ответил: мое сердце заледенело, и повсюду мне видится худенькое тело, которое ангелы зовут Эллой. А горы, пошумливающее озеро, набережные, заброшенный вокзал, пустой привокзальный буфет повторяют ее имя, словно призраки, переговаривающиеся ночью друг с другом. Это вам за все, Господин. И за безупречные образцы. Теперь же, если желаете присоединиться к нам, вам надо бы вернуться лет эдак на семьдесят, если не больше: другие головные уборы, другой покрой пальто, иные марки фотоаппаратов, иные аперитивы – для нас этот возврат не так ощутим, ведь мы уже мертвы или же никогда не покидали некоторых мест, описанных в рассказах других, в которых мы живем, не испытывая уколов ревности в тени чьей-то более настоящей жизни.
Шофер такси с вокзала дошел до драки с клиентом, который стал его попрекать тем, что тот повесил распятие и изображение Фатимской Божьей Матери на смотровое зеркало.
– Как можно! В протестантской стране! – жаловался пассажир, высаженный на тротуар.
– Моя мать – португалка, – кричал ему шофер, – она завещала мне это на смертном одре и заставила поклясться, что я буду хранить их в автомобиле. Неужели ж я ее ослушаюсь!
У меня ни распятия, ни изображения Фатимской Девы, ни обещания, данного кому-либо на смертном одре. У меня в памяти сохранился образ Эллы и ее очертания. Я бы очень хотел прокатить пассажиров Восточного экспресса, постояльцев шикарных отелей в Шильонский замок, подождать их перед кондитерской «Цурхер», поработать таксистом между казино и курзалом. «Английское кладбище, пожалуйста. Верхнее, ну то, где были совершены убийства». Такси катит в ночи, оставляя позади берег с пальмами, памятник Сисси, оркестры, принимающие участие в Фестивале, палатки предсказателей всех мастей и прибывает к кладбищенским руинам, где бродят завсегдатаи. Вот призрак – толстяк, заметьте, он всегда держится возле одних и тех же могил в глубине, у самых скал, там и нашли тела девушек, два или три в один год, а все началось с туристки, уложенной на месте ударом камня в 1927 году. Расследование ни к чему не привело. Были запросы парламента, опрашивали всех подозрительных в округе, но что делать: если люди бродят, это еще не вина. Они будут прятаться, но все равно не оставят своего занятия. В конце концов расследование зашло в тупик, всех выпустили. Стоило поднимать шумиху в прессе и марать репутацию. Думаете, я преувеличиваю? Один из задержанных стал странным, бродит днем, всегда вежлив, внимателен, но взгляд его ясно свидетельствует: человек потерян. То он жестикулирует, стоя перед озером, то разговаривает с чайками, то призывает Христа, то нанимает такси и просит отвезти его высоко в горы, в Ко, или в «Палас», или на новый вокзал. И непременно выходит на берег озера, чтобы не пропустить закат. На свои капризы он тратит целое состояние. Чаевые дает не считая. Шоферы ссорятся, наперебой предлагая ему свои услуги, и знают наизусть историю его жизни, посещая вместе с ним одни и те же места: там чей-то прах, здесь место, здесь зарезали девицу.
