‒ Открой свои губки. Папа их поцелует. Нет, давай приляжем. Вот так.

Они опустились на простыню. Ирка осталась за его спиной. Вместе с прицепившимся к ней его сознанием.

Светка чуть приоткрыла губы и он их поцеловал.

‒ Как маму. Нравится?

‒ Не знаю. Там нравится.

Он снова протянул руку к ее промежности и проскользнул кончиком пальца во влажное преддверие.

‒ Совсем ведь не больно?

‒ Нет. Очень приятно. Как маме.

В нем не было ни капли вожделения. Только страх. И неизвестно откуда взявшаяся решимость.

‒ А глубже можешь? ‒ шептала она.

‒ Трусики надо снимать.

‒ У меня руки не двигаются…

‒ Ир! Сними ей трусики, ‒ громким шепотом сказал он, не поворачивая головы к жене.

Та перелезла через него, покорно и без единого слова стала стягивать с дочки тонкую ткань… И только стянув полностью, растерянно произнесла:

‒ Вить…

‒ Иди отсюда. Хорошо? Сходи в ванную, обмой свою обезьянку. И не спеши ради Бога.

Светка лежала с закрытыми глазами. Ирка бросила на нее тревожный взгляд и отправилась вон из комнаты… вместе с его сознанием.

‒ Она не обидится?

‒ Нет конечно. Мы же здесь одни.

‒ А что ты будешь делать? Трахнешь меня? Без мамы?

‒ А ты боишься?

‒ Боюсь. У меня будет спазм.

‒ Почему ты в этом уверена?

‒ Не знаю. Знаю, что будет. Я сучка.

‒ Но сейчас ведь нет. Я очень глубоко в тебе.

‒ А тогда будет. Я знаю.

‒ Ничего ты не знаешь. Если и будет, то самую малость. Никакая ты не сучка.

Чтобы суметь зайти в нее, ему нужно было бы закрывать глаза и представлять себе Ирку. Но закрывать глаза он не мог, поскольку чувствовал, что к нему сразу же вернется его сознание.

Почему он не сходил к Елене Андреевне и не посоветовался с нею? Было же время. Она ведь могла сказать ‒ что можно, что нельзя.

‒ Пап.

‒ Что?

‒ Я не буду кричать. Я вытерплю. Лишь бы ты вытерпел.

Он чуть было не возразил: зачем тогда? Никому такого не надо. Надо так, чтобы не терпеть. Натерпеться, доченька моя, тебе и без меня еще столько на роду написано…

‒ Тебе кто-то запрещает?

Она, вероятно, не поняла его вопроса. И слава Богу. Если не поняла сразу, то лучше пусть и дальше не понимает…

‒ Не знаю, ‒ ответила она после некоторого раздумья. ‒ Может быть ты? Если по Фрейду, так ты.

По Фрейду… Уже начиталась. Как же, отличница. Может, убедить ее именно в этом? А потом, года через три-четыре, взять и разрешить. Зачем ей это сейчас? Ведь она еще совсем ребенок. Пусть себе учится. Все равно он не сможет ее. Она же не Елена Андреевна. Она его дочь.

Только какою же она станет за это время? С постоянным подсознательным комплексом… А вдруг еще какой-нибудь сучок попытается в нее влезть и окончательно убедит в том, что она и на самом деле сучка?

‒ Ты тоже не сможешь, да, папа? ‒ понимающе отметила она, разглаживая на его коже выскочившие от внутреннего озноба пупырышки.

‒ Ты же моя дочь.

‒ Ну и что?

Господи. Опять это "ну и что".

‒ Разве я не похожа на маму? Ту, юную, которую ты снял тогда в автобусе?

Он посмотрел на нее расширенными от удивления и внезапного прозрения глазами. В самом деле, очень.

‒ Похожа.

‒ Вот и снимай.

Чертенок. Какой чертенок. Как она до такого додумывается?

‒ Чудовище ты мое родное…

Они неотрывно смотрели друг другу в глаза. И тогда, когда он только коснулся головкой ее упругих губ, а она доверчиво и бесстыдно стала разводить и поднимать ноги, точь-в-точь копируя Иринкины движения. И тогда, когда он осторожно начал тыкаться в них, пытаясь без помощи руки попасть в маленькую щелку и раздвинуть ее, а ее лицо при этом тронула едва заметная лукавая улыбка, ‒ точь-в-точь Иринкина. И тогда, когда он, наконец, проник в ее скользкое от влаги преддверие, а потом нашел отверстие и стал медленно раздвигать его своим конусом, вдавливая все глубже и глубже, а в ее зрачках зашевелились темные клубочки ожидаемого испуга. И тогда, когда он начал преодолевать тугое, но упоительно приятно-скользкое кольцо, обручем сдавливающее все более напрягающуюся, упрямую плоть, а она, как бы назло испугу, еще шире развела коленки и пошла ему навстречу, точь-в-точь, как это делает Иринка. И тогда, когда ее милое личико вдруг исказила гримаса страшной боли, а он ощутил эту боль напряженною плотью, ‒ не свою боль, своей он почему-то совсем не чувствовал, а именно ее боль. И тогда, когда она крикнула одними только глазами: папа, папочка, почему ты сначала не поцеловал меня туда?.. а он потерянно смутился своей забывчивости и несообразительности. И тогда, когда он вдруг виновато улыбнулся сквозь ее слезы и так же внезапно почувствовал, как ее боль быстро перемещается по его собственному телу, снизу вверх, до самой подъязычной кости, откуда началась эта его улыбка, а ее глаза вдруг засветились радостью освобождения… И тогда, когда он прочитал в ее взгляде: Господи, папка, какой же он у тебя толстенный… и ответил своим: если уж его пропустила, так что же говорить о каком-то там другом, который там, где-то в твоем будущем, ждет тебя…

Они очень долго не отводили друг от друга радостного взгляда, одного на двоих, то смеющегося, то чем-нибудь смущенного, то озорного или лукавого.

‒ А теперь сожми попку. Втяни ее в себя, сильно-сильно.

‒ Зачем?

‒ Сейчас узнаешь.

‒ Так?

‒ Еще раз. И еще. Не больно?

‒ Нет. Приятно. Тебе тоже так приятно, пап, да?

‒ Очень. Так делает мама.

‒ Делать еще?

‒ Пока не устанешь.

‒ Хи. Я не устану так до послезавтра.

И вдруг перешла на какой-то совсем незнакомый ему, странно-таинственный шепот:

‒ Подожди. Замри. Совсем замри. Ты слышишь?

‒ Что?

‒ Не слышишь? Они там… разговаривают о чем-то… сами, без нас…

Выдумщица. Философ. Разговаривают…

Но все-таки замер. Прислушался.

А и в самом деле ‒ разговаривают. Или это ему от ее слов так показалось?.. Нет. Не показалось. Надо же, как она все подмечает… И ведь ничего подобного он раньше никогда не чувствовал. Впрочем, что-то отдаленно похожее было с Еленой Андреевной…

Поехал. Совсем поехал.

‒ Ты понимаешь, что мы сейчас вытворяем?

‒ Конечно. Изменяем маме. Что она нам сделает, как ты думаешь? Надает по заднице?

‒ Она сейчас придет. Нам надо кончать.

‒ В меня. Хорошо? Пожалуйста. Мне можно. У меня завтра пойдут месячные.

Ну. Она и об этом знает. Все она знает. Что за ребенок…

‒ Ну пожалуйста. Я очень хочу. Много. Сколько сможешь… Чтоб ты и во мне по-настоящему растворился. Как в маме. До самой капельки…

Она обхватила ладонями его ягодицы и прижала к себе.

‒ Ну папочка… давай… Что я должна сделать?

Ничего ей не надо было больше делать… Из него полилось, едва он почувствовал касание ее ладошек. А она, сразу ощутив его судороги, еще теснее стала прижимать его к себе.

Он перевалился через ее ногу к стенке, а она сразу сжала бедра, чтобы не дай Бог ни капельки не пролилось… Повернулась к нему лицом, он укутал ее в простыню, до самого подбородка, положил голову себе под руку, придвинул за попку поближе и так они и застыли на несколько минут…

‒ Видишь, папчик. Оказывается, все не так страшно. Он солгал. Вовсе я не сучка. Это он такой сучок…

Потом совсем спрятала голову у него на груди.

‒ Ты мой любовничек славный. Мой первый настоящий мужчинка. Мы признаемся маме?

‒ Признаемся, ‒ шепнул он ей. ‒ Она уже здесь, рядышком.

Ирина легла рядом с ними, и к нему сразу же вернулось его сознание.

‒ Ты ревнуешь, мама?

Она шептала прямо в грудь отцу, поэтому Ирина слышала только отражения ее слов.

‒ Совсем немножко.

‒ Зачем? Ведь мы же с тобою одно и то же.

‒ Потому и немножко.

‒ Честно? ‒ резко повернулась она к ней.

‒ Честно. Страшно мне только… Ты ведь еще совсем ребенок.

‒ Ну и что?

‒ Тебе… не было больно?

‒ Почти ни капельки. Папа сказал, что так и должно быть.