опять кто-то в наведках; идут с бреднем к реке или выезжают на травлю, скачут по травам, свет, солнце, задор, и Софья рядом в седле. Забродился мечтами, не помнил, как уморило сном. Пробудились — день, рога трубят — поднимают хоругви; растерли виски, посмеялись — ну, крепко шумит, хорошо посидели — и отъехали. Мишке — братья, а братьям — Мишка и Гнатка пришлись по душе.

День за днем перекатывался вслед за солнцем под мерную поступь коней; пройденные версты приближали урочный час; незаметно подошла купальская ночь — с последним лучом солнца кончалось перемирие, начиналась война. Войска шли глубоко в мазовецких землях, за несколько переходов от прусских границ. Лазутчики и дозорные полусотни средоточия крыжаков не замечали. Двадцать четвертого числа великий князь выслал гонцов в Торунь, где пребывал фон Юнгинген, известить, что он, Витовт, воевать готов. Такие же гонцы явились к великому магистру от Ягайлы.

Истекал последний мирный вечер; ратники, кто в нетерпении, кто с грустью, провожали закат. Пурпурная его полоса нехотя угасала; солнце долго лежало на далеких лесах, словно томилось и не могло спокойно* уснуть. Наконец оно завалилось за край земли, и темные завесы ночи скрыли его сияние. В тот же миг польское рыцарство из Иновроцлава и Бреста куявского, протомившееся день в засадах под Торунем, было поднято в седло и помчалось на деревни, окружавшие город. Взвились в синее еще небо снопы огня. В тот же час прусские границы с Литвой перешли по знаку Кезгайлы конные отряды жмудинов, и все веси, местечки и замки на сто пятьдесят верст от Юрберга и Клайпеды обратились в купальские костры, стоившие Ордену, как назавтра с горечью подсчитали крыжаки, двенадцать тысяч грошей.

Русь, Литва и татары, шедшие с Витовтом, в этот час стояли таборами у бугских бродов. Хоругви спали, только пешая и конная ночная стража чутко слушала тишину. В то же время в Торуньском замке Ульрик фон Юнгинген, прервав ужин с послами короля Сигизмунда, глядел в окно на зарево пожаров. Был взбешен, словно пламенные языки, лизавшие небо, жгли его самого. Дерзко, лихо полыхали огни, с наглым вызовом — вот, мол, не боимся, ответьте, коли сильны. Хотелось немедленно выслать отряды ударить, бить, убивать, топтать подлых поляков. Повернулся к венгерским палатинам Миколаю Гара и Сциборию Сцибожскому: «Что, бароны, видели, каковы волки, каковы скоты! А вы хотите посредничать

о мире. Какой мир? Они господа бога не боятся. День Иоанн: Крестителя, верные христиане шепчут молитву, а эти дряни часа не выждали, пошли жечь. У них свой праздник, вот и молитвы — Купале рогатому. Язычники! Их могила исправит Мы! Топор!» И, не вытерпев, разразился совсем грязной, площадной руганью.

— Осмелюсь напомнить тебе, великий магистр,— хладно кровно сказал Сциборий,— что пока мы посредничаем о перемирии.

Ответ прозвучал толково, пригасил душившую злость Продлить перемирие было совершенно необходимо, в этом Ульрик фон Юнгинген не сомневался. Хоругви только стяги вались, ожидалась большая — в пятьсот копий ¹, около двух тысяч рыцарей — хоругвь наемников. Ягайла и Витовт по языческой своей привычке коварно темнили, черт знает от куда намечали напасть. И неизвестно: сошлись? завтра сойдутся или вообще не будут сходиться, попрут двумя потоками? Что-то непонятное творилось у Дрезденко — какие-то строились там паромы; гадай зачем? И в Короново стоят полторы тысячи чехов Яна Сокола. И не повернет ли вдруг лисьим приемом на Дзялдово Витовт? Перемирие — не мир небольшое этакое затишье, дней на десять, думал Юнгинген совсем не повредит. Тем более что и удовольствие помимо пользы даст. Пусть все знают, что Орден стремится к миру на справедливых условиях чешского короля Вацлава. Упрямые Ягайла и Витовт, конечно, вновь откажутся — и тогда венгерский барон Кристоф фон Герсдорф подаст им письмо короля Сигизмунда с объявлением войны. Это не ничтожные укусы, не деревеньку поджечь; поскребут когтями свои тупые, набитые опилками лбы. А замириться надо так: с Ягайлой — да, с Витовтом — нет; вдруг захочется попробовать остроту мечей — есть на ком, под рукой литва и русины. Хотя и пробовать незачем — всех скоро перерубим; пусть знают — не будет мира, не желаем мира, будет крошение голов!

Назавтра Гара и Сцибожский повезли письмо магистра королю Владиславу, а через два дня королевский гонец сообщил великому князю о десятидневной оттяжке стычек. Прочитав записку Ягайлы, Витовт сказал князю Мстиславскому:

— Дивлюсь, Семен. Бывало, стояли во главе Ордена дураки,

но подобных Юнгингену не было. Ничего не соображает. Доброй волей дает полякам перейти Вислу. А потом выползет навстречу в белом плаще, как привидение,— бойтесь меня! Старший его братец, покойный Конрад, поумнее был, верно, высосал из матушки все лучшее, а Ульрику недостало.

— Может, силу чувствует? — ответил князь Семен.

— Сила-то у них есть,— согласился Витовт,— но выгоды упускает. Уже мог жечь поляков — не жжет; уже мог завтра бы дать бой нам, и нам пришлось бы туго — не дает; мог бы сломить переправу Ягайлы — не ломит. Ну, да не нам, язычникам, его поучать, у него крест на плаще, ему непорочная дева военные советы дает. Поглядим, что она насоветует.

— Ох, Витовт, не совсем так,— возразил князь Семен.— Наши тысячи ихним — не ровня. Татары лобовой сшибки не выдержат — пойдут петлять. Наши лучники метко стреляют, да немцев латы спасут. И тяжелые, в железе, крыжацкие кони потеснят наших. Вот он и считает: чем бегать во все стороны, лучше всех вместе побить. И за эти десять дней народцу себе прибавит. Нам крепко стоит подумать, как вести бой. „

— Думаешь, погонит? — прищурился Витовт.

— Почему бы и нет?

— Ну что ж, призовем князей, посовещаемся,— решил Витовт.— Время терпит.

В последний день июня войска подходили к Червиньскому монастырю. Уже было известно, что поляки навели мост и начали переправу, что первым перешел на правый берег Вислы король, что ему сообщено о приближении хоругвей великого князя и что он выехал встречать. Вскоре он показался в окружении большого числа панов и рыцарей. Минута была значительная — завершился без малого месячный поход, два войска соединялись в одно, две силы — в одну мощную. Ягайла и Витовт искренне приняли друг друга в объятия. С обеих сторон раздались торжественные клики и перекатами понеслись от хоругви к хоругви.

Король и великий князь поскакали смотреть переправу. По мосту, твердо стоявшему на сотнях челнов, плотно, подвода к подводе, тянулись обозы, шло по трое в ряд конное рыцарство, шагала пехота. А весь левый берег за пару верст от горла моста пестрел таборами отрядов. «Красиво, а, Витовт? — с гордостью сказал король.— Ульрика бы сюда. Вот подивился бы злобный пес!» Глядя на поток войск, на далекое шевеление тысяч и тысяч людей, точно и быстро собравшихся

сюда по его приказу, послушных ему, любому его слову, чувствовал себя на верху счастья. Ощущал, что здесь, прямо на глазах, вершится историческое дело — вся польская шляхта, все литовское и русское боярство идут посполитым рушением на тевтонцев; так долго теснимый крестоносцами его, Ягайлов, орел, украшающий знамя королевства, зримо расправляет крылья, начинает возноситься па видную всем народам высоту. Сказал поспешно двоюродному брату: «Поедем, Витовт, возблагодарим бога!» Чувствовал себя неспокойно, если долго не молился. Тогда сердце охватывал тоскливый страх; вдруг бог, если он есть, обидится, отвернется, лишит его своей благосклонной заботы, отдаст перевес Ордену. Еще по дороге к Червиньску задержался на два дня в Слупе, откуда каждое утро пешком, как ничтожнейший богомолец, ходил в Лысогурский монастырь Святого Креста, где простаивал на коленях до сумерек, взывая господа взглянуть, как он, король, стоек в изнурении себя постом, добр в раздаче милостыни множеству убогих, сидевших на паперти, и усерден в горячих молитвах. Гнал прочь неприятнейшие сейчас воспоминания, как вместе с дзядами Кейстутом и Любартом и братом Витовтом грабил этот монастырь в час грозного набега литвы на Малопольшу. Давненько это было, но если помнится ему, то помнит и господь. Вот этот серебряный Святой Крест, у которого теперь просил защиты, тогда под хохот бояр был снят с алтаря и брошен на телегу в груду других сокровищ, вынесенных из подвалов. Ободрали монастырь, как липку, и кровью полили. Просил простить невольный тот грех, шепча, что не он, не он, а дядья главенствовали, и ничем не мог их удержать от святотатства, но уже после, как стал властен, ведь не кто иной, а именно он вернул в святые стены и драгоценный крест, и былые богатства, и былое уважение. Верил, что бог не может не заметить его, короля, коленопреклоненно зябнувшего на холодных камнях древнего храма, не может не порадоваться его порыву, его святости, его трепетной молитве. И в Сулейове, и в Вольбоже, и в Любохне, и в день святых Петра и Павла в Козлове, вообще чуть ли не в каждом костеле, мимо которого лежал его путь за Вислу, он, король, терпеливо и радостно слушал службы и возносил моленья, передавая дело своей победы опеке Иисуса Христа. И поступал верно. Вот оно, наглядное доказательство божьего расположения: Ульрик сам предложил перемирие, чтобы польские войска смогли без хлопот перейти реку, соединиться с литовцами, русинами, с полками Януша и Земовита, собраться в