«Что это — оптимизм или потеря чувства реальности?» — шевельнулась »у Николая мысль.
— Я знаю, что ты сейчас подумал, — улыбнулся Мишин. «Гитлеровцы к Волге пришли, а он о мирной продукции болтает». Верно? Ну, так ведь о нашей Волге и в песне поется: «широка и глубока». Эльба или Одер поуже да помельче будут! Мишин взглянул на Николая серыми улыбчивыми глазами:
— Нужен нам самолетик, нечто вроде небесной эмочки. Комфортабельный, простой в эксплуатации.
Воздушному транспорту принадлежит большое будущее: ни тебе , ни вьибоин, ни светофоров, «и милиционеров, — засмеялся он. Потом, глубоко затянувшись трубкой, выпустил длинную струю дыма и продолжал: — Завод не может просто возобновить довоенное производство. Он должен подняться на ступень более высокую. Так!
— Я подумаю,— сказал Николай, нахмурившись. Он все еще не мог представить себе, как можно говорить о послевоенном производстве сейчас, когда гитлеровцы захватили чуть ли не весь юг и запад России.
— Мрачный ты, — сказал Мишин. — Тебе больше смеяться надо.
Николай поднял брови.
— Нет причин.
— А надо. Смех проветривает душу. Когда на собрании дядя Володя важно, словно генерал, пожимал летчикам руки,— все смеялись, а ты даже не улыбнулся.
— Меня поразила глубокая мысль дяди Володи о ереднем крае,— задумчиво проговорил Николай.
У Мишина заблестели глаза.
— В чем героизм русского солдата, знаешь ли ты? — спросил он и сам ответил: — В спокойном, будничном мужестве. Не то ли самое и в героизме русского рабочего, во сто крат более терпеливом и будничном?
Зазвонил телефон. Обком партии требовал немедленно выделить двести человек для рытья противотанкового рва на берегу Волги.
— Ох! Где же мне их взять — двести человек? — вздохнул Мишин, но спорить не стал: дело было
серьезное.— Ну, желаю успеха! — сказал он, подавая Николаю руку. — Завидую я тебе, конструктор. Ты рожаешь, а мы только няньчим.
Николай задержал руку директора в своей руке.
— Семен Павлович, я собирался поговорить с вами об одном очень важном для меня деле. Если разрешите...
— Пожалуйста, Николай Петрович.
Николай волновался. Он почему-то снял очки, оставившие розовый след на переносье. Губы его едва приметно дрожали.
— Я много думал об этом, но не мог решиться. Кто я такой, в сущности говоря? Инженер-конструктор, беспартийный специалист. Слово-то какое, а? Как веет от него старым, давно пережитым. Я сам помню этих «лойяльных» специалистов, прошлое тяготело над иими. Но почему я беспартийный? Сын рабочего, в детстве бывший пионером, в юности комсомольцем, почему я теперь беспартийный? Ответа на этот вопрос не еашел. Я просто оставил передовые ряды и ушел в обоз.
— Обоз тоже нужен. Без обоза и передовые недолго впереди пробудут, — сказал Мишин, склонив голову набок и лукаво прищурясь.
— Но когда предстоит атака, и атака трудная, все здоровые бойцы из обоза идут вперед, — ответил Николай. — Я хочу просить вас... дать мне рекомендацию в партию. Мне кажется, только вы можете определить, по плечу ли будет мне эта большая ноша.
Мишин встал и, выйдя из-за стола, молча обнял Николая...
Бакшанов шел по заводскому двору, рассуждая вслух:
«Кажется странно — в одно и то же время отдавать приказание о рытье противотанкового рва и готовить производство к выпуску мирной продукции. А подумаешь, — не в этом ли главное и решающее, чего не поняли, да так и не поймут гитлеровцы, аккуратно подсчитавшие все наши возможности».
Глава двенадцатая
Николай выехал на рассвете первого февраля, а на другой день вечером он был уже в Москве, озаренной великой победой. Закончилось сталинградское побоище. Слава тебе, матушка-Волга, вечная слава! Сто сорок семь тысяч фашистских трупов валяется на высоком твоем берегу, а остальные сто восемьдесят три тысячи псов-завоевателей бредут бесконечной колонной позора, подняв руки. Низкий поклон тебе, матушка! Ты вспоила своей водой, прославила гордыми песнями и легендами бесстрашный народ, победивший смерть. Это на твоих волнах сотни лет плыла мечта о воле народной. Давно ее испытываемое ощущение гордого торжества забило в Николае ключом. Он бродил с чемоданом по московским улицам. Улыбался, громко разговаривал
сам с собой. «Вот она, Россия карающая!» Николай захмелел от счастья. Шел, не зная куда, сталкивался с людьми, такими же радостно возбужденными. «Красивей этого я еще ничего не видал», — шептал он. Ночь была теплая и тихая. Казалось, весь мир осыпало нежноголубым снегом.
Утром в наркомате Николая принял Поликарпов, Николай Николаевич очень постарел. На желтом лице у, глаз, носа и рта часто набегали морщины. Он погладил чисто выбритую голову.
— Я наблюдал за вами все эти годы. Помните, в институте вы сконструировали самолет «Ленинградский комсомолец»? Талантливая работа. В «ней много было молодого задора, выдумки, смелых желаний, правда, не осуществленных. С тех пор я и следил за вами. Кабина ваша меня обрадовала необычайно, хоть она и легла на мой самолет тяжелым грузом. Но это был благородный груз.
Николай Николаевич оставлял от самого сложного и запутанного предмета лишь обнаженную сущность его.
Николай вспомнил, что в институте лекции Поликарпова отличались предельной ясностью, но тогда ему было невдомек, чем это достигалось.
— Между прочим, ваш истребитель — мне дали его проект на отзыв — забраковал именно я.
Николай изумленно поднял брови. Если бы это сказал не сам Николай Николаевич, он никогда бы не поверил,
— Да,— подтвердил Поликарпов, как бы отвечая на удивление Николая. — Ваш истребитель по скорости оставляет позади лучшие наши марки, в нем много конструктивных находок. И все же он не приемлем. Во-первых, он соткан из легированных сталей и сплавов Дорого, голубчик, неоправданно дорого! Этак вы половину государственного бюджета на свой самолет ухлопаете.
Во-вторых, сложен. И в производстве, и особенно в управлении. Очень строгая машина! А ведь нам нужен истребитель массовый, чтобьв средний летчик управлялся с ним. Опять, простите, к грубому примеру мне хочется прибегнуть. Возьмите вы деревенский ухват, которым бабы в печи горшки ворочают. Просто, а хитрей еще никто не придумал. И все-таки ваша машина обещает многое...
— Знаю! —грубо прервал его Николай.— Читал вашу бумажку. Я, кажется, на всю жизнь останусь
многообещающим...
— Нет успехов без неудач. Творчество — путь тернистый. Я вот старик уже, а настоящей машины еще не дал.
— Ваша «Чайка» — разве не настоящая машина? В свое время точти только на ней держал асывся наша истребительная авиация,— горячо возразил он
— Вы сами проговорились: «в свое время...» А сейчас?
Что дал я сейчас? Посмотрите, как молодые размахнулись.. Яковлев, Лавочкин. Это и радостно, и честно признаюсь — грустно. Грустно, когда тебя обгоняют. Это не зависть, нет! Это — старость. А вам еще до эндшпиля далеко.
Поликарпов выложил обе руки на стол, постучал короткими пальцами.
— Вызвал я вас вот зачем, Николай Петрович. Над моей машиной измываются все, кому не лень.
Привешивают, цепляют на нее всякую всячину, эдак она скоро окончательно потеряет христианский вид. Вот я и хотел, если с вашей стороны не будет возражений, назначить вас ответственным конструктором по моей машине, чтобы все изменения вводились только с вашего разрешения.
— А... вы? — спросил Николай с недоумением и смутной догадкой. Он был уверен, что Поликарпов задумал новую конструкцию и хочет отдать ей все свое время.
Николай Николаевич помолчал, потом поднял голову и сказал тихо, почти шопотом:
— Я плох здоровьем... И полгода не вытяну.
— Что вы! У вас бодрый вид, — взволнованно проговорил Николай, прибегнув к тому виду доброй и наивной лжи, которая единственная, кажется, не заслуживает осуждения.
— Не надо, — глухо сказал Поликарпов. — Не люблю пустых слов. Врачи тоже успокаивают меня разной чепухой, но я-то ведь знаю, что у меня рак.
Глаза его вдруг потеплели. Он встал. Николай тоже поднялся, чувствуя комок в горле.
