— Собака староста, лютая собака! — подтвердила старуха. — Дохтур был у нас, душа-челбвек! Роман Ефимычем звали. Из Ленинграда вакуированный. Ласковый такой старичок, веселый. Все ребят учил, как ершей ловить. Червяка в бутылочке с валерьянкой выкупает...

Покойник, царствие ему небесное. Сказывают, пришел третьего дня староста к нему и говорит: «Дохтур, птица залетная, не полечишь ли от недуга?»

— А какой у тебя недуг?

— Совецкая власть по ночам снится. Аж в холодный пот бросает,—говорит староста, а сам щупает глазами, не выдаст ли страх дохтура.

Поглядел ему в глаза Роман Ефимыч, усмехнулся:

— Для недуга твоего одно лекарство есть — веревка.

— Нет, брат, тебе висеть первому! Кончилось твое дворянство!

— А твое началось? Смотри, счастье вора коротко. Староста толкнул ногой дверь, в сенях стояли два

немца.

Наутро Романа Ефимьича вызвал на допрос Вейс.

Спрашивает: «Ну как, придет твое дворянство?»

«Придет», — отвечает Роман Ефимыч. «Мое дворянство —советская власть, она что солнце: следом за ночью придет». «Ну так получай свое дворянство!»—закричал Вейс и застрелил старика.

...Айна добралась к штабу уже к вечеру.

Сухов вел бой с наседавшим с обоих флангов противником. Гитлеровцы били из минометов, окружая батальон огневым кольцом.

Анна принялась за свое дело: высмотрела двор и передала по цепи, что медпункт размещается у обгорелой избы, вызвала двух санитаров с медикаментами, и вот потянулись уже к ней раненые, хромая и пригибаясь под пулями.

Работая хирургическим ножом и зажимами, Анна отчетливо слышала лающие голоса врагов.

— «Он» недалеко... — сказал раненный в живот веснушчатый парень и прислушался, вытянув вверх острый, подбородок.

— Ничего, захлебнется! — успокоила Анна, а у самой зубы стучали в нервном ознобе. «Он» кричал уже в рупор заученно-жестокое: «Рус, сдавайся!» '

В руке у санитара дрожал электрический фонарик.

Много раз меняла в эту ночь Анна расположение своего медпункта, пока не очутилась на въезде в Грачевку.

Разрывные пули свистели вдоль деревни. От бронебойно- зажигательных пуль загорелась изба, соседняя с той, где днем была Анна.

Тягуче ревел скот. Выли собаки. Тьма озарялась вспышками разрывов мин, разноцветными строчками трассирующих пуль, мертвенно-белыми немецкими ракетами.

Перед рассветом прибежал связной от Сухова. Он был ранен в голову, и кровь заливала лицо.

— Читайте!—протягивая записку, отчаянно крикнул связной, но Анна стал перевязывать ему голову, а он не давался и все просил: — Читайте!

Закончив перевязку, Анна развернула записку:

«Немедл. отх. Трехозерку».

Она вздрогнула. Так лаконично Сухов еще никогда не писал. «Стало быть, «он» скоро будет здесь!»

— Есть, — сказала она негромко связному. Потом кликнула ездового, вместе с ним и санитаром погрузила на подводу тяжело раненного. Испуганно прядая ушами, рослый мерин, диковато рванув поводья, пошел вперед.

Анна шла следом, едва передвигая ноги. Она так устала, что все звуки боя походили теперь на страшный сон, а отрывочные виденья полудремы казались явью.

— Николай, родной мой... Ты видишь, как тяжело мне?

У выезда из деревни подводу нагнала мина. Со звоном рванулась земля. Анна упала навзничь... Ее закружило в бешеном водовороте и холодные сильные волны помчали на острые, как волчьи клыки, камни.

Анна хотела кричать, звать на помощь, но рот не открывался, сведенный судорогой...

Глава одиннадцатая

Лунин-Кокарев увидел, что Ибрагимов по-своему построил технологический процесс сборки самолета. Вместо того, чтобьг сначала подвешивать верхнее крыло, как это было указано в технологической карте, он, наоборот, прикреплял нижнее и затем по расчалке продвигал верхнее крыло.

— Ишь ты, на чем выиграть хочет! — проговорил Лунин-Кокарев и пошел в контору цеха. Вскоре он привел в ангар инженера-технолога.

— Поглядите, какую отсебятину порют: сзаду наперед машину собирают.

Инженер строго посмотрел на Ибрагимова.

— Вы почему технологию нарушаете? В технологической карте указано...

— Карту можно переписать,— сказал Ибрагимов, нахмурившись.

— А как быоъ, если рабочий вперед ушел, а карта ваша, товарищ инженер, его назад тащит? Неужто она икона? Можно рабочему критиковать технологическую карту или она написана «на веки вечные? — вмешался один из «шплинтов».

— Карта подписана главным технологом завода! — многозначительно вставил Лунин-Кокарев.

— Технологическая карта — не икона, — сказал технолог. — Но самовольничать нельзя.

— В этом моя вина, — согласился Ибрагимов.

— Ну, расскажите, что же у вас получается, молодой человек? — спросил инженер.

— А то получается, что по моему методу вместо двух рабочих на подвеске верхнего крыла только один занят. Эта расчалка мне заменяет человека! — Ибрагимов ударил рукой по расчалке. Она весело зазвенела, откликаясь на его движение.

Лунин-Кокарев удивился, как этот простой способ не маг ему раньше прийти в голову. Ведь тут нет ничего особенного.

«Вот тебе и «шплинты»! — воскликнул про себя Лунин-Кокарев. — Заносчив ты, брат! Задрал нос, ровно профессор какой..,. А тебе бы следовало присмотреться к Ибрагимову да перенять все подходящее».

Он боялся глянуть Ибрагимову в глаза.

— Технологическую карту перепишем. Выходит, действительно, устарела она, — сказал инженер, пожимая Ибрагимову руку.

Это было большой победой комсомольцев. С тех пор рабочих бригады Ибрагимова уже никто не называл «шплинтами».

С пуском конвейера завод почти удвоил выпуск самолетов. Напряжение возросло.

В последний день января внимание всего завода было приковано к сборочному цеху. Справится он с графиком, — можно докладывать наркому о выполнении месячного плана, не справится — соревнование завода за знамя Государственного Комитета Обороны будет сорвано.

Успех дела, теперь решали две самые сильные бригады сборочного цеха — Лунина-Кокарева и Ибрагимова.

Положение осложнялось еще тем, что неожиданно заболел один рабочий из бригады Ибрагимова и заменить его было некем.

Ибрагимов пел какую-то очень замысловатую татарскую песню; голос его то поднимался до очень

высоких нот, то внезапно обрывался и доходил до полушепота, быстрые, нарастающие, подмывающие плясать мелодии сменялись протяжными, заунывными, точно он ехал по бескрайной степи и задумчиво тянул песню, глядя в звездное небо...

В бригаде знали, что если Ибрагимов запел, значит, работа в разгаре, ему теперь мешать нельзя. И действительно, руки его быстро переходили от одной детали к другой, кивком головы либо взглядом он поправлял своих товарищей, которые понимали все его движения. Если гайка не наворачивалась или обнаруживалось, что неправильно пропущен в роликах трос,— голос Ибрагимова стихал, будто замирая, потом, исправив дело, Ибрагимов выводил такие мощные, торжествующие рулады, что работавший в другом конце ангара Лунин- Кокарев удивленно бросал:

— Ишь разобрало парня!

Во второй половине дня начальнику цеха стало ясно, что бригада Ибрагимова сборку самолета во-время не кончит. Из других бригад снять никого нельзя: все работали с полной нагрузкой.

Пока начальник цеха и секретарь парткома Гусев обдумывали, как выйти из создавшегося затруднения, в кабинет влетела (именно влетела) диспетчер Клава Петряева. Тоненькая, легкая и подвижная, она чем-то неуловимым напоминала птицу.

— Забавная новость! — сказала она, подбегая к столу.

Потом, очутившись у окна и откинув назад голову, продолжала:— На самолете Ибрагимова работает... Ну, кто бы вы думали? — Петряева округлила свои искрящиеся смехом глаза:—Лунин-Кокарев! Честное слово!

Это было и впрямь невероятно. Между Луниным- Токаревым и Ибрагимовым шло соревнование за звание лучшего сборщика завода. Лунин-Кокарев. Пережил немало неприятных минут от поражений, которые из месяца в месяц постигали его бригаду. И вот теперь, когда Лунин-Кокарев мог, наконец, победить своего соперника, получить большую премию и добиться удовлетворения своего оскорбленного самолюбия, он от всего этого отказался и пришел на помощи Ибрагимову.