Тоне не нравилось в главном инженере: и его слащавый голос, и вкрадчивая, осторожная походка, и темная бородка «лопаткой», и то наглое, то кокетливое зыражение глаз.

«Анна давно бы уже «ошпарила» его, — думала Тоня. —А я не могу. Боюсь обидеть».

А Солнцев, неправильно понимая ее смущение, еще чаще стал посещать лабораторию. Он приглашал в театр, присылал автомобиль, чтобы отвозить ее домой после работы. Тоня неизменно отказывалась.

На следующий день, как только прибыла на аэродром аварийная комиссия и осмотрела самолет, Ибрагимов вместе с Николаем принялся снимать шумопламягаситель. Они выправили коробку воздухоприемника, приклепали оторвавшийся раструб, выпилили новые хомуты.

Лунин-Кокарев между тем «жал на все педали», чтобы выполнить задание по сборке самолетов раньше Ибрагймова.

Ибрагимов косил глаза на соседний самолет, вздыхал и работал весь день, ни разу це покурив. «Шплинты» понимали волнение бригадира, и пока Ибрагимов возился с шумопламягасителем, они собирали самолет с удвоенной энергией.

Зычный бас Лунина-Кокар.ева разносился по палатке, он тоже волновался, боясь позора: «шплинты» могли обогнать его.

К вечеру «молния» подвела итоги:

«Первый день соревнования сборщиков принес победу комсомольской бригаде Ибрагимова. Ибрагимов вьгполнил дневное задание наравне с бригадой Лунина- Кокарева и еще отремонтировал и установил на мотор шумопламягаситель Бакшанова. Слава бригаде Ибрагимова!»

Лунин-Кокарев, отплевываясь, вышел из проходной.

За ним потянулись рабочие его бригады.

— Срамота! — ругал он их за воротами. — «Шплинтам» в хвост встали! А все потому, что задаемся, по двадцать раз курить ходим, форсим...

К воротам подъехал автомобиль директора завода.

Мишин увидал шедшего навстречу Бакшанова: Широко распахнутое демисезонное пальто висело, как плащ, на его похудевшей фигуре.

Николай хриплым, простуженным голосом доложил, что самолет готов к полету.

— Вот только аэродром не подвел бы. Он сейчас как тесто. Завтра нельзя будет летать ни на колесах, ни на лыжах.

— Уже темнеет... Надо, начинать, — сказал Мишин.

Потом, тихо добавил: — А застегиваться все-таки надо, Николай Петрович.

— При вчерашнем сальто-мортале у меня все пуговицы отлетели, — засмеявшись, сказал Николай.

Мишин покачал головой:

— Смотрите, сегодня осторожней!,

Николай пошел к самолету.

Когда испытания были закончены, Мишин, пожимая

Николаю руку, сказал:

— Я отвезу вас домой.

— Я хотел показать Ибрагимову...

— Завтра! Сегодня вам надо отдохнуть. Так!

В машине Николай устало закрыл глаза. При движении рукой кололо в груди. «Не во-время я раскис», — с тревогой думал он. Солнцев рассказывал какой-то случай из своей жизни. Его слова доходили до Николая глухим бормотанием.

— Смотрите, зима вздумала вернуться! — сказал вдруг Солнцев, удивившись резкой перемене погоды.

На дороге дымились белые струйки поземки. Ветер кружил снег причудливыми воронками, засыпал ямки и овражки. Лысели снежные крыши домов...

Государственный Комитет Обороны резко увеличил программу завода, и теперь возникла опасность, чго при прежних методах работы план может быть сорван.

Директор несколько раз в дань обходил цехи, сам во все вникал.

Когда Мишин вошел к начальнику деревообделочного цеха, его взору предстала следующая картина: Быстрое сидел за маленьким поломанным столом, едва различимый из-за густых облаков едкого дыма, который щедро выбрасывала железная печка.' У стены стояли две табуретки. В комнате было грязно, темно.

— Богато живешь, товарищ Быстров! — резко проговорил директор. — Дым, грязь, неприглядность!

— Война, Семен Павлович, о том ли думать! — развел руками Быстров.

— Война! Да на фронте в окопе в сто раз уютней, нежели в твоем кабинете. Серость, вот это что такое!

Мишин, вообще не любивший совещаний, приказал вечером собрать всех начальников цехов и парторгов.

— Я хотел сообщить вам о серьезном положении, создавшемся на заводе. — На лице Мишина отразилось

внутреннее волнение.—Темпы строительства главного конвейера и внедрение поточного метода явно неудовлетворительны.

— Поточные линии уже разработаны, — вставил Солнцев. Мишин посмотрел на главного инженера сощуренными глазами.

— Ваша реплика, Александр Иванович, напоминает комичный сл|учай из периода коллективизации на Украине. Один из «деятелей» коллективизации тоже так примерно докладывал:

— Шо до линии, — то линия була, а шо до работы, — то работы нэ було!

Все засмеялись.

— Недоедая и недосыпая трудились рабочие и инженеры наши, чтобы поставить завод на нога, и не только поставить, а и увеличить его мощность.

Солнцев обиженно насупился.

— Мне кажется, — продолжал директор, — кое-кого потянуло на отдых, в кусты. Мы должны сказать таким людям: вы—дезертиры! Вы перекладываете трудности на плечи своих товарищей!

Мишин помолчал. Потом, в упор смотря на Солнцева, сказал:

— Составьте график и сегодня же дайте его мне, Александр Иванович. Он мне заменит настольный календарь. Так! — Едва приметная улыбка тронула губы

Семена Павловича. — И еще один вопрос. Отличный начальник цеха товарищ Быстров, а посмотрите, как выглядит его кабинет"? Медвежье логовище! Что хорошего, товарищ Быстров, в том, что у вас в кабинете стоит печка «буржуйка», дымно и грязно? Вы думаете, что этим самым проявляете свой патриотизм, готовность переносить невзгоды? Ерунда! Только свою некультурность показываете. Нужно благоустроить наши цехи и квартиры. Удобно, прочно. Не временным лагерем живем мы здесь, а социалистическим заводом, поставленным на-

дол-го!

Глава девятая

Госпиталь расположился в тылу второго эшелона дивизии. Густой березняк поглотил людей, автомобили и палатки.

Из пекла боев привозили раненых — грязных, покрытых черной пылью, поднятой взрывами земли. Они рассказывали о первых встречах с врагом — о пьяных автоматчиках, идущих в атаку во весь рост, о немецких парашютистах в русской форме, о вращающихся пнях, из которых стреляют снайперы, о минометах, «плюющих сразу из шести глоток»...

«Патология психики, — казалось Анне. — Иному раненому и собственная рана кажется смертельной и окружающее — страшным».

Анна еще не перешагнула Рубикон, отделявший мир от войны. Она жила свежими воспоминаниями о счастливых солнечных днях.

Чем больше Анна думала о недавнем прошлом, тем больше тосковала по сыну и Николаю. Они все время стояли перед глазами. Глебушка — большеголовый, синеглазый, с худой шеей и длинными, как у отца, руками и Николай — сутулый, временами близоруко щурившийся. И странно: Николая Анна жалела больше, чем сына. «Глебушка в руках надежных, Марфа Ивановна старуха крепкая и хозяйственная. А Николай? Кто теперь будет за ним приглядывать? Ведь простудится, в первые же дни простудится. И никому не признается».

Анна беспокоилась о муже и ребенке, совсем забывая о себе.

По пыльным дорогам тянулись тысячи беженцев с домашним скарбом и скотом. Одежда их была серой от пыли, а лица черны — от горя и солнца. Мессершмитты низко проносились над этими бесконечными колоннами, стрекотали пулеметами. В разных местах раздавались стоны и женские вопли. Анна высылала сестер и санитаров помочь пострадавшим....

Однажды санитарьи принесли маленькую девочку.

Соломенные волосы слиплись на высоком лбу. Лицо девочки было мертвенно-бледным. Глубоко ввалились глаза.

Анна отвернула одеяло. У девочки была оторвана правая рука. Останавливая кровотечение, сестры наложили давящую повязку. Левая ручка, тоненькая, как молодой стебелек подсолнуха, была вытянута вдоль тельца. Вид этой жалкой ручонки с черными ободками ногтей иа бледных пальцах остро ужалил сердце. Ребенку впрыснули камфору. Сердце раненой девочки билось едва слышно. Она безмолвно зашевелила синими губами.

Только сейчас Анна вспомнила о родителях девочки. Но никто не мог ответить, где ее родителя. Девочку подобрали в придорожной канаве, куда ее бросило взрывной волной. Мать, видимо, была убита, потому что никто не шел вслед за носилками.