оборвется веревка!'

— А вдруг оборвется веревка... — усмехнулась Тоня.

Они вышли на взгорье. Вдали искрилась золотая

строчка огней пристани... А справа, будто рассыпал

кто диковинные цветы, плыли зеленые и оранжевые

огоньки.

— Это идут караваны судов вниз, к Сталинграду, —

пояснил Чардынцев. — Последние, должно быть...

— Скоро Волга станет,— задумчиво проговорила

Тоня. — Закуют ее лютые морозы, засыпят ее злые

метели онегом.

Мне всегда в это время года жаль Волгу. Жаль ее

величавой красоты.

— Это только видимость, только внешнее — мертвая

недвижность Волги. Глубоко, под голубой толщей льда

' ока перекатывает свои волны, собирает тепло нижних

слоев земли. Взгляните зимой, как парит прорубь, и вы

почувствуете горячую, живую силу реки.—Чардынцев

437

помолчал, потом продолжал, не замечая сам, как крепко

сжимал он руку Тони. — Так иногда и с человеком

бывает. Внешне—лед, зима, пусто засыпанные снегом

цветы юности, а глубоко, очень глубоко — жаркая,

неутихающая волна, и беда, если кто-нибудь по

неосторожности растопит в нем прорубь...

— Почему беда?— спросила она, жадно вслушиваясь

в его голос.

— Запоздалая весна бывает бурной, — ответил он

и замолчал.

Лицо Тони пылало, будто она приблизила его к

огню. Она долго боролась с собой, потом спросила:

— Алексей Степанович... Простите мое

любопытство... Я знаю вас... теперешним... очень хорошо знаю!

Но... мне хотелось бы услышать о всей вашей жизни...

— Рассказать о своей жизни... Это не легко.

— Нет, расскажите, — уже настойчивей и спокойней

попросила Тоня.

— Детство и юность пронеслись, как плот по быстрой

порожистой реке: трудно, опасно, но зато много солнца

и свежего ветра. Я пас у богатея коней, помогал отцу

вязать плоты, ел одну картошку, да и ту прокисшую,

иногда мать баловала щами, а отец больно ударял

ложкой по лбу за то, что при еде нарушал очередность и

вылавливал редкую капустную окрошку.

После революции отец учил меня'воевать, как

некогда учил плавать: бросал в самую глубь. Потом я стал

кадровым военным.

Чардынцев помолчал, и Тоня одним лишь чутьем

угадала, что в нем боролось сейчас немало противоречивых

чувств. Она не видела ни выражения его лица, ни

усмешки, ко зато в его голосе ей слышалось многое.

И вот это «понимание», это постоянное желание

быть рядом, отгадывать и продолжать его мысли,

недомолвки, улыбки, вместе слушать, как шумит в парусах

жизни ветер, и вместе встречать удары волн, вероятно,

и есть то, что люди с древности определяют одним

словом — любовь.

— Вы скажете: «Чардынцеву уже за сорок, а он,

сухарь, еще не женат», — продолжал Чардынцев. — Я был

женат, Антонина Сергеевна. В двадцать лет я был уже

женат. Жизнь мне казалась легкой, полной одной лишь

музыки и веселья. И жена моя была именно такой: весе*

438

лая, постоянно поющая и шйнпущая девчонка. Где мне

было гогда разглядеть ее!

Я верил ей больше, чем себе. Я любил ее. Говорят,

ревность — тень любви, она неразлучна с ней. Не

согласен. Большая любовь — это как солнце в зените: тени

нет.

Повторяю, я верил ей, не внимая ни нашептываниям

соседей, ни осторожным намекам знакомых.

Вернувшись с маневров, я застал на столе записку

(совсем, как в старых романах!): «Лешенька, прости!

Уехала с театром. Я принадлежу искусству. А с тобой

мне скучно. Прости».

В ту пору в городе, где я служил, выступал театр

оперетты. Позже я узнал, что она уехала с одним

театральным жучком, который .увлек ее длинными (и,

вероятно, пошлыми!) рассуждениями об искусстве.

Я пережил тогда глубокое потрясение. С тех пор

(много событий произошло в моей жизни. Я окончил

академию. Служил в Белоруссии и в Поволжье, командовал

полком в Мошдавии.

— Поеду домой, — бывало, скажет кто-нибудь из

командиров, и я чувствовал, как в сердце бьет холод.

А тебе куда ехать? У я-ебя ведь ни семьи, ни дома. Нельзя

же назвать домом твою холостяцкую комнату — пустую,

необжитую....

Я с головой уходил в работу, был энергичен и на

людях весел, но один Сухов, близкий дружок мой, знал,

как мне было тяжело.

— Женился бы! — предлагал он, глядя на меня с

состраданием.

— В мои годы это не так просто, — отвечал я.

— Боишься ошпариться вторично?

— Боюсь ошпариться. До сих пор еще жжет.

Тоня слушала, то негодуя на ту пустую плясунью, что

так больно «ошпарила» душу Чардынцева, то увлекаясь

его суровой боевой жизнью.

Они вышли к крутому волжскому берепу. Ветер гудел

и хлопал в воздухе, будто над головой были натянуты

тугие полотнища. Внизу шумела река. Серебряная лодка

луны плыла в крутых волнах облаков, то пропадая в

пучине, то выскакивая на пенистый гребень.

Где-то.на палубе, в кромешной мгле, играла гармонь.

439

Ветер сердито рвал мелодию, и до берега доносились»

лишь ее причудливые клочки.

Чардьшцев и Тоня долго стояли молча. Оба радост-

но-омятенные, озаренные каким-то им одним видимым

светом...

Глава тринадцатая

Еще летом в бригаде Наташи стали разыгрывать

«лотерею дружбы». С получки девушки вносили по

пятьдесят рублей «кассиру» Гульнур. Затем производили

розыгрыш: на одинаковых билетиках писали номера,

опускали билетики в сумки и тянули жребий.

' Выиграв, девушки покупали кто платок, кто отрез на

платье. Иногда деньги целиком уходили на приобретение

книг.

Яша Зайцев, узнав о «лотерее дружбы», сагитировал

ребят своей бригады, и касса Гульнур стала насчитывать

уже десять участников.

Ко дню выдачи зарплаты подошел черед Якова на

получение пятисот рублей из «кассы дружбы». Он давно

собирался купить радиоприемник «Рекорд».

Гульнур вручила Зайцеву пакет и посоветовала

приобрести вещь, которая служила бьв, памятью о друзьях.

— Что бьв мне купить, Гульнур? — спросил Яша.

— Придумай сам. Но кроме всего прочего купи

будильник.

— Зачем?

— Разбудить лыжную секцию. Ты, кажется, избран

ее председателем.

Зайцев поглядел на Гульнур без {улыбки. В цехе в

последние месяцы было столько работы, что он совсем

забыл о лыжной секции. А зима уже давно началась, и

снег лежал глубоким покровом.

— Хорошо. Разбудим без будильника.

У главной проходной Яша столкнулся с худой

высокой старухой.

— Здравств»уйте. Дочка велела мне вам взносы

уплатить. В комсомол.

Она достала из-под полушубка комсомольский билет

и деньги.

— Какая дочка? Кто такая? — удивился Яша.

— Клава Петряева.

— Где же она сама?

440

Старуха зайоргала красными веками, оморщила

темное лицо:

— В больнице она. Рожает... Пойди, говорит, мама,

отдай комсомольскому секретарю взносы. Хочу, чтоб

за мной теперь никаких долгов не было.

— В больнице... — пробормотал Яков растерянно. В

голове заметались мысли: «Одна... Брошенная этим

хлюстом... Павлином...» Он взял у клавиной матери

комсомольский билет и положил его во внутренний карман

пиджака.

— Спасибо, мамаша. Я отмечу об уплате и билет

верну потом Клаве. А вы как меня узнали-то?

— Вы приметный... — улыбвулась старуха, и

морщины поплыли по лицу светлыми волнами. — Как

жаворонок весной... махонький, в небе будто и не сыщешь...

А сльгхать!..

Она поклонилась и пошла вдоль улицы ровной и

твердой поступью.

Яша доехал на трамвае до цветочного магазина,

купил букет цветов и тут только вспомнил, что не спросил,

в какой больнице лежит Клава. Он обзвонил по