Меньше всего Раен ожидал, что когда-либо ему выпадет приехать сюда... к кому- то. А то, что происходило сейчас, ложью было бы даже обозначить словами «не ожидал».

Джеймсу дали отпуск, и он вдруг неожиданно позволил (приказал? предложил?) Райнхолду на это время переехать к нему. Такого Раен не мог и, наверное, никогда даже не пытался себе вообразить. Поверить же до сих пор получалось с трудом, поэтому проще было просто принять все как есть и плыть по течению, с затаенным интересом наблюдая за собой как будто бы со стороны: интересно, куда его вынесет это течение?

Едва они выехали на Гарлем Лайн, Джеймс свернул направо, и хищно поблескивающее тонированными стеклами авто, похожее на гигантского стального жука, почти сразу же притормозило в тени высокого серого каменного здания, устало фыркнув. Выходящий Райнхолд заметил, что воздух над крышей

«Форда» дрожит от жара: казалось, на ней плясали маленькие прозрачные чертики. Он шагнул в тень просторной гулкой лестничной клетки, как будто нырнул в глубокую холодную воду.

Джеймс коротко кивнул консьержу в ответ на почтительное приветствие и пешком направился вверх по лестнице, мимо открытой двери в кладовку, где смутно

виднелись почтовые ящики и чей-то прислоненный к стене велосипед. Идя следом, Раен почувствовал, что сердце его неожиданно часто заколотилось.

До сегодняшнего дня он ведь даже не знал толком, где живет Джеймс...

Внимание внезапно обострилось, подмечая каждую деталь новой обстановки: освещенные розоватыми плафонами дневного света, немыслимо широкие каменные пролеты на немыслимое количество этажей вверх, старинная медная решетка лифта, ажурные перила вдоль ступеней, изображающие то ли змей, то  ли диковинные цветы. Черно-белые изразцовые полы, звонким эхом раскидывающие в пространстве звуки шагов, бледные каменные стены, обитые по периметру темными деревянными панелями.

И...

– Ну вот... чувствуй себя как дома, – и Джеймс распахнул перед ним входную дверь.

Позже Раен узнал, что эта небольшая квартирка на третьем этаже серой двенадцатиэтажной башни сама по себе была не слишком удобна для проживания – окна в единственной ее комнате выходили во двор, где до ночи гремела музыка в какой-то мелкой забегаловке, поэтому их почти всегда приходилось держать закрытыми и плотно занавешенными. Однако сам район, где находилось это жилище, должен был наверняка внушать уважение всем, кто услышит адрес. Угол Мэдисон и Семьдесят Второй улицы, один из самых престижных уголков Верхнего Ист-Сайда. Сердце Манхэттена.

Нью-Йорк всегда уважал разного рода условности.

Квартира встретила их душноватым прохладным полумраком и легким запахом одеколона и застарелого сигаретного дыма. Райнхолд с любопытством осмотрелся. Он отчего-то никогда не позволял себе задумываться о том, как выглядит квартира, в которой живет Джеймс, или кровать, на которой он спит. И теперь, переступив порог, мужчина чувствовал себя школьником, который случайно увидел своего учителя, когда тот самозабвенно целуется за углом школы с молоденькой девушкой, и внезапно заметил, что руки, которые обычно давали ему подзатыльники, оказывается, чуть дрожат, а всегда аккуратно уложенные волосы самым подлым образом растрепались.

...а потом встретился с учителем глазами, и душа ушла в пятки от не вполне объяснимого страха – страха того, что теперь уже ничего не будет как раньше, а будет только хуже, гораздо хуже...

Непривычно высокие потолки. Просторная обшитая светлым деревом прихожая с овальным зеркалом во всю стену, потертый рыжий ковер с невнятным рисунком – на полу, круглый обеденный стол, виднеющийся за приоткрытой дверью справа.

И распахнутая настежь дверь в жилую комнату.

Первым, что здесь бросалось в глаза, был устоявшийся, истинно холостяцкий беспорядок. Он был повсюду и чувствовал себя здесь, по-видимому, полным хозяином: незастеленная тахта, валяющиеся на ней и под ней журналы, пустые пивные бутылки и куча каких-то видеокассет на полу, масса грязной посуды на журнальном столике. Любопытные ниточки солнечных лучей пробивались сквозь щель в оконных шторах и играли с вьющимися в воздухе пылинками.

– Как дома? – задумчиво повторил Райнхолд. Нет, все же за последний месяц он так и не привык к тому, что происходило в его жизни. Да и можно ли было к этому привыкнуть? Поведение Джеймса и все его слова казались Раену каким-то новым, незнакомым преломлением прошлого – хотя, это ведь действительно было так.

Джеймс приходил к нему каждые выходные, и Райнхолд ждал его. Не мог не ждать. Они всегда были разными, эти встречи, но ожидание неизменно будоражило его, вызывая страх и заводя одновременно, совсем как прежде – только вот ощущения эти отчего-то больше не были неприятны. После единственного раза, когда Раен попытался сказать «нет», сковывавший его в тот вечер панический ужас куда-то пропал бесследно. Веревки, невозможность двигаться, боль – они все еще вызывали страх, но то был страх разума, дразнящий и возбуждающий, в глубине же сознания всегда таилась непонятная уверенность в том, что поверить и смириться проще, чем начинать сопротивляться.

– Ничего ты от меня не добьешься, – говорит Райнхолд, кога наручники защелкиваются за спиной. И сам ощущает свои слова как-то по-иному. Не так, как раньше. Слишком новы эти вдруг лишенные враждебности интонации.

«Ничего не добьешься». Черт... Он не должен произносить этих слов, он знает наверняка, что за этим последует – нехитрые чужие правила уже успели затянуть его в себя и поглотить, подобно тому как, наверное, голодная чавкающая болотная трясина проглатывает приглянувшегося ей путника. Но тем не менее – произносит, и самому от этого становится не по себе. Он... он дразнит – или пытается спровоцировать.

На что?

Вопросительные знаки оборачиваются паузами. Потом Локквуд улыбается.

Ты все еще так думаешь? – Джеймс привычно приподнимает бровь. – Выходит, мало я тебя учил... – обманчиво ласково заканчивает он. И от этих слов Райнхолда бросает в жар, сердце сжимается тугим комком.

Ну значит, мало... – эхом повторяет он.

Страх остается, он никуда не девается, но, щедро разбавленный неизбежностью, или, может быть, беспомощностью, он словно бы приобретает терпковато-сладкий привкус. Это совсем новое чувство. Здесь, на свободе, Райнхолд не переживал его еще ни разу. Он вдруг вспомимает: нечто подобное ему приходилось ощущать еще дома, в Германии, когда ребята звали его кататься на лыжах, и он замирал на вершине крутой горки. Одно движение – и полетишь вниз, вниз... но другого пути все равно нет.

Предвкушение, вот как это называется. Связанное с каким-то безумным «а-ну- и-пусть» – предвкушение страха. А потом – вкушение. У страха, оказывается, иногда бывает сладкий вкус.

А ты, пожалуй, наглеешь, Раен... – рука Джеймса скользит Райнхолду за затылок, и он сжимает в кулаке его волосы, заставляя запрокинуть голову.

– А-а...

Что, не нравится? А если так? – и рука сжимается еще сильнее, так что перед глазами вспыхивают искры. Вторая тем временем расстегивает пуговицы на его рубашке, а потом резко сдергивает ее.

Пожалуйста, не...

Нет уж, Раен. Ты слишком много уже наговорил лишнего, – произносит Локквуд почти нараспев, с нескрываемым удовольствием. – И теперь ты у меня получишь за каждое свое слово. Сорок ударов, а за каждый крик – еще по десять...

Иногда, правда, появлялся и иной страх – страх, что Раен ничем не может управлять, что он не знает, что произойдет на следующий день, в следующий час, в следующую минуту. Не раз и не два ему казалось, что Джеймс запросто может покалечить его... и тогда в минуты близости Райнхолд ощущал что-то вроде диффузии – проникновение друг в друга их тел, желаний и мыслей. В такие моменты он начинал напоминать себе канатоходца, шагающего над пропастью с завязанными глазами. Раен никогда не чувствовал ничего подобного за решеткой. Или чувствовал, но не мог осознать за пеленой вечной озлобленности, которая сейчас растворилась, обнажив что-то глубинное, исконное, стыдное и сокровенное. Райнхолд не понимал, да и не старался уже понять, почему и откуда брались эти желания, когда почти настоящий страх за свою жизнь вдруг переплавлялся в отчаянную жажду проверить, что будет дальше, перешагнуть через какую-то черту, которая казалось недосягаемой. И тогда...