Сколько с меня? – Злоба была естественной реакцией души на затянувшийся изнуряющий страх, но сама она лишь прикрывала отчаяние. Райнхолд снова запретил себе об этом думать.
Семнадцать девяносто пять... – он мысленно присвистнул, расплачиваясь. Отлично, теперь есть повод позлиться еще и на себя. Решил, видите ли, шикануть, шикарь... хренов заключенный... В сердце снова предостерегающе кольнуло, и Райнхолд судорожно сделал несколько глубоких вдохов и выдохов.
Все хорошо, все... это скоро пройдет. Должно пройти.
Здесь не умеют прощаться и ждать,
И договора
со смертью кошмар
Тьмы беспощадная скрепит печать В пламенном свете отравленных фар! –
продолжали надрываться колонки. «Черный горо-о-о...» – и звук внезапно исчез.
«Мамочка, не выключай! – тут же раздался тонкий детский голосок откуда-то из-за стойки. – Ну такая песня хорошая...» – «Отстань... – послышался в ответ низкий и чуть усталый женский голос. – Надоел уже со своими немцами...» Значит, вот какие песни слушают теперь современные американские детки. Сарказма не вышло, мысль получилась растерянной и беспомощной. Ледяная иголочка собственной неумелой издевки, обращенной непонятно к кому, прошила грудь, дотронулась до души и испарилась, шипя. Словно по наитию, уже стоя в дверях, Райнхолд внезапно обернулся.
Девочка... а ты не знаешь, что это за группа сейчас играла? В зеленых глазах отразилась тень недоумения.
Нет... не знаю...
Ну и ладно, – Райнхолд почему-то улыбнулся и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
В тот день Раен так и не стал спускаться в подземку. Не прошелся по знакомой с детства платформе с выходом на Сто Сорок Пятую улицу – серой, заплеванной, воняющей мочой и карболкой, с темными потеками влаги у потолка, причудливыми узорами расползающимися по грязно-белому кафелю стен.
Ему не хотелось попадать домой так быстро. Кто-то внутри словно предостерегал, призывая не делать резких движений, не возвращаться сразу туда, в место, где все когда-то началось. Слишком много воспоминаний ждало там, и они, воспоминания эти, были отчетливо материальны, слишком материальны и ирреальны, как, наверное, материален трупный яд на перчатках патологоанатома. Райнхолд боялся их.
И он бесцельно бродил по Мидтауну, толкался на оживленных улочках Гармент Дистрикт, наблюдая за их обычной торговой сутолокой, а потом вышел на Одиннадцатую авеню и пошел вперед, мимо небоскребов, мимо сумрачных особняков Верхнего Вест-Сайда, мимо Тевишской духовной семинарии. Он шел и шел, не сворачивая, бесцельно наблюдая сменяющиеся по сторонам улицы картинки – суетливые маленькие магазинчики, жизнерадостные прозрачные витрины и мрачные каменные стены, торопливые желтые пятна такси, скользящие мимо, словно круги электрического света перед закрытыми веками, и степенные старинные монолиты домов. И все они были такими разными, но все же похожими друг на друга в чем-то основном, в чем-то самом главном. Он шел и шел, пока не почувствовал, наконец, дыхание красно-кирпичного, распаленного солнцем Гарлема и не ощутил привычный запах едкой пыли, тут же осевший в легких.
Райнхолд старался ни о чем не думать. Вернее, он не мог или не позволял себе думать о том, отчего и как снова оказался на воле. Он повиновался бессознательному внутреннему запрету, который невозможно было пока преодолеть – да и нужно ли? А думать о чем-либо ином у него пока не получалось. И Раен просто наслаждался, чувствуя, как гудят ноги и чуть кружится с непривычки голова после многих часов пешей ходьбы – ходьбы по городу, стремительный, свободный пульс которого потихоньку начинал отзываться где-то в горле. Так кровь начинает быстрее бежать в затекшем теле, массируемом умелыми ладонями.
Когда Райнхолд добрался до Сто Сорок Пятой улицы, было уже далеко за полдень.
А дома совсем, совсем ничего не изменилось.
Все те же деревья шумели листвой за немытым стеклом окна, подобно тому как книги о прошлом шуршат иссохшими, давно уже никому не нужными страницами. Все та же вездесущая грязь царила во дворе. И миссис Смит, девяностолетняя бабулька с третьего этажа, с которой Раен столкнулся на лестнице, как ни в чем не бывало поздоровалась с ним и начала привычно ворчать, что уж на этих-то выборах Боб Доул, наконец, утрет нос этому Клинтону, и республиканцы не пустят чокнутого арканзасского саксофониста на второй срок.
Все было на месте – и пятно ржавчины в углу на потолке, похожее на дефект на старой школьной фотографии, и выцветшие желтенькие обои, и покрытый слоем пыли маленький черно-белый телевизор в углу на том столе, что когда-то служил Райнхолду письменным – этот телевизор был привезен мамой еще из Боппарда. И так же стоял на своем месте огромный уродливый торшер с коричневым абажуром, примостившийся между окном и кроватью. Первое совместное семейное приобретение в городе Нью-Йорке. Когда они только переехали сюда, такие штуки были, кажется, последним писком моды.
Казалось, все это произошло совсем недавно – картины первых дней в Гарлеме, школы, совместного проживания вчетвером в этой конурке встали у Раена перед глазами так отчетливо, как будто ему подсунули под нос несуществующий фотоальбом. Глаза защипало. Тогда, в тринадцать лет, он столько раз мечтал о том, чтобы жить здесь, в этой квартире, одному.
Райнхолд обвел глазами столько времени не виденную комнату и почти без сил упал на постель. Старенькие скрипучие матраcы пружинисто прогнулись под ним. С детства знакомые промятые старенькие скрипучие матраcы.
Все было так же, как и раньше. Как будто ничего и не происходило, как будто эти полтора года были просто страшным сном, леденящим глянцем на поверхности фотографии, а теперь он проснулся, и фотография сейчас оживет, и подробности сна растают в серной кислоте реальности.
Но тело помнило совсем другую правду. И тело не умело лгать.
Забавное наследство от мамы, мелькнула мысль. Двуспальная кровать. И зачем ему такая теперь? Можно подумать, ему будет с кем ее делить... особенно... после всего.
Закинутые вверх ноги сводит невыносимо. Вот эти мышцы на внутренней стороне бедра – их тянет, как будто они сейчас порвутся. Стальные браслеты пережимают сведенные за спиной запястья со вздувшимися венами – туго, слишком туго, – он пытается подстраховаться ладонями, которые колет тонкими иголочками нарушенного кровообращения, но копчиком все равно проезжается по шершавому полу, напряженные шейные позвонки вдавливаются в стену, вырывая из горла еле слышный болезненный стон на выдохе. Бессознательно пытаясь отстраниться, Райнхолд отдергивает голову и ударяется затылком о холодный бетон. И дальше – боль, боль, боль, заполняющая все его внутренности боль...
Райнхолда передернуло. Он встряхнул головой, отгоняя снова залепивший глаза розоватый туман. Нельзя, нельзя. Снова нельзя. Нельзя думать об этом, иначе легче сойти с ума. Он и так, кажется, уже на пути. Райнхолду во всех
подробностях вспомнилась сегодняшняя сцена в кафе. Нет, нет, нет. Это все будвайзер, сказал он себе. Он слишком давно не пил, да еще ничего не ел с утра
– вот и развезло с непривычки, так бывает...
Раен понимал, что все далеко не так просто. Ему не хотелось об этом думать. Лучше считать, что во всем виноват будвайзер на голодный желудок. А может, и вообще все дело в том, что он последние два дня почти ничего не мог есть.
Нет, давние фотографии никак не желали оживать.
Райнхолд заставил себя подняться и пойти на кухню – как заставлял себя всегда, когда не видел другого выхода. Потом заставил себя наполнить водой маленький немытый чайник и поставить его на плиту, чтобы сделать хоть что-нибудь – как заставлял себя всегда, когда больше всего на свете хотелось лечь и умереть.
