Раен тряхнул головой, заставляя себя вновь вернуться в реальность.

«...на этом строится наша дисциплина. – донеслось до него завершение фразы. – Я не допущу нападения на своих офицеров. Поэтому, когда заключенные нападают на офицеров, мы используем столько силы, сколько потребуется...» Группа журналистов, направляемая охранниками, двинулась к выходу.

А какие средства обычно используются для усмирения буйных заключенных? – А эта, с микрофоном, оказалась совсем молоденькой девчушкой, почти девчонкой. Она была одета в светленькие голубые джинсы и белый расстегнутый плащ с темными пятнами влаги на плечах – наверное там, на свободе, недавно шел дождь. Завитки русых кудряшек, уложенных в затейливую прическу, подрагивали в такт ее шагам. Раньше Райнхолду нравились такие. А теперь он ощущал одно только раздражение, слыша ее бойкий, уверенный голосок – такие и бывают, наверное, только у зазывал на рынках да у телеведущих. Райнхолд сжал зубы. Полдюжины репортеров. Полдюжины людей из другого, свободного мира. С другого континента. Из Европы... почти из дома. Они осматривались здесь с интересом, но и с некоторой опаской. Как будто в зоопарке.

Мне на них наплевать, снова сказал себе Райнхолд.

...и все здесь знают: не будут слушаться нас – сядут на хлеб и воду. Они заслуживают только такого отношения. Люди, которых вы тут видите – это преступники, грязные убийцы, насильники...

Люди, которых вы тут видите – это преступники, повторил про себя Раен, и снова колючим инеем осел на висках мгновенно выступивший на коже ледяной пот.

Люди, которых вы тут видите – это... убийцы, насильники...

Черт побери, как же у него хорошо поставлен голос. Словно бы Джеймс сейчас произносит отрепетированную речь перед десятками людей, а не отвечает на

вопрос нескольких журналистов: уверенные интонации, острые льдинки коротких, убедительных фраз, не оставляющих места для двойных толкований или сомнений. Теперь глаза девчонки с микрофоном после каждого слова Джеймса делались все больше. Она смотрела на начальника охраны, как, наверное, дети смотрят на героев кинобоевиков. Раену внезапно подумалось – непривычная, чужая здесь мысль, – что девушки, должно быть, нередко смотрят на него именно так.

Строгий, но справедливый хозяин угодий. Это могло бы выглядеть нелепо, если бы не выглядело так страшно.

Однако, мистер Локквуд, можете ли вы допустить, что при определенных условиях применение силы может быть неоправданным? – заговорила девушка, не желая сдаваться и завершать разговор. Наверное, темой передачи должно было все-таки стать то, что в американских тюрьмах живется плохо. Джеймс сощурился, словно прицеливаясь, и чуть подался вперед.

У меня очень трудная работа, – медленно, с нажимом произнес он. Так рассерженный родитель объясняет что-нибудь непонятливому ребенку. Начальник охраны глядел на журналистку в упор – для этого ему пришлось слегка наклонить голову. – У меня трудная работа, но я верю в своих офицеров. Если бы я или они сделали что-то не так – поверьте, об этом писали бы все газеты.

Уверен, что меры были бы приняты.

Джеймс перевел взгляд с девушки на замершего рядом с ней коротко стриженного брюнета, одетого в длинный, до пят, плащ, и рубашку с галстуком – совсем по британской моде. Тот тоже сжимал в руках микрофон. Начальник охраны словно бы спрашивал, есть ли у журналистов другие вопросы. Однако Райнхолд прекрасно знал, что подобным взглядом Локквуд заставлял замолчать даже опытных и вроде бы дружных с ним офицеров вроде Брайна. Журналисты неуверенно топтались на месте, видимо, не готовые к такому отпору. Первым нашелся брюнет в длинном плаще, похоже, решивший, что лучшее, что можно сделать сейчас, чтобы спасти репортаж – это сменить тему.

Мы знаем, – начал он хорошо поставленным голосом, обращаясь к оператору, – что тюрьма призвана перевоспитать заключенных, сделать их полноценными членами общества. Многие из них, находясь здесь, уже знают, чем они будут заниматься, когда выйдут на свободу. Вот, например, вы – какие у вас цели в будущем? – и тут он внезапно протянул микрофон Райнхолду. От неожиданности тот вздрогнул. Оба оператора тут же, словно по команде, направили на Раена объективы. – У вас есть мечта, сэр?

Это чертово «сэр» резануло слух еще сильнее, чем фальцет, которым оно произносилось, и немыслимо правильный британский выговор. Раен молча переводил взгляд с журналиста на операторов, давя в себе сильнейшее желание плюнуть кому-нибудь из них в рожу.

Локквуд с искренним любопытством наблюдал за его лицом, едва заметно усмехаясь уголком рта. Наверное, он тоже вспомнил сейчас вчерашний вечер.

#

...промозглый, темный мартовский вечер, и шумная весенняя гроза за зарешеченным окном дежурки. И новая ночь, надвигающаяся неспешно и неумолимо, как сама судьба.

Дверь за Райнхолдом закрывается, охранник, как обычно, остается снаружи. Смутное, тянущее чувство внутри, ноющая боль под ложечкой.

Ожидание.

Память подсовывает воображению картинки, от которых та часть его существа, которая еще не выжгла в себе понятие гордости, стыдливо и беспомощно скулит, уползая куда-то в далекий уголок сознания. Ей на смену приходит другое чувство

как от порыва горячего ветра, от него вмиг пересыхают губы и выступает испарина на коже.

Ожидание возбуждает.

Джеймс привычно поворачивает в замке ключ. Раен встречается с его взглядом, в котором так причудливо перемешались похоть и жестокость, и поражается, насколько же явственно ощущает сейчас все его тело приближение боли. Это странное чувство отзывается томительной ломотой под ногтями, словно бы он опустил кончики пальцев в ледяную воду, легким покалыванием пониже пупка, холодом в груди и в солнечном сплетении. Мысль о том, что произойдет совсем скоро, пугает до дрожи и вместе с тем – непонятным образом притягивает. Так, наверное, притягивает какого-нибудь кролика смертоносный взгляд удава.

Ты провинился прошлый раз, – кивок, вернее, опущенные глаза и склоненная голова.

Что ты можешь сказать об этом?

Я виноват. Заслуживаю наказания, – короткие и отрывистые слова похожи на случайные пули. Он действительно виноват – в том, что подчинился однажды этим правилам.

За одно только это Джеймс имеет право сделать с ним все, что угодно.

Какого же наказания ты заслуживаешь? – почти ласково спрашивает Джеймс, поднимая лицо Раена за подбородок, а в глазах его маячат тусклые отблески такого знакомого электрического сияния. Лопатками Райнхолд прижимается к двери, отчетливо осознавая, что ничто уже не сможет изменить течение времени и жизни в этих стенах. Он словно бы попал в особый, потусторонний мир – каждый раз, когда он слышит этот голос, ему приходит на ум одна и та же аналогия.

Демоны ада, наверное, так же спокойно спрашивают грешников о назначаемой ими самим себе каре. Иллюзия свободы выбора – нет, вовсе не для его облегчения.

Лишь для удовольствия Джеймса.

Райнхолд знает, что в запертом на ключ нижнем ящике стола хранится кнут – недлинный, гибкий, тугой, с черной гладко отполированной множеством прикосновений деревянной рукоятью. Там есть плеть-девятихвостка с заостренными концами – тяжелая, она весит не меньше трех фунтов. Иногда Джеймс еще окунает ее в горячую воду, чтобы размокала и била тяжелей. Тогда на теле остаются не только ссадины, но и синяки. Еще – тоненький жесткий плетеный ремешок. С виду он самый безобидный, однако, сложенный вдвое, оставляет заметные следы на коже даже после несильного удара. А после сильного появляется кровь. Обычно Джеймс бьет им по соскам или гениталиям, и тогда нужно стоять, заведя руки за голову и широко расставив ноги, и не пытаться увернуться.

Кнут... – сдавленно произносит наконец Райнхолд.