И Райнхолд отвернулся. Он не хотел видеть, что будет дальше.

Позже, немного освоившись, Рен узнал, что Мэтт прежде проглотил древнюю как мир тюремную наживку. Накануне вечером с парнем заговорил сосед по камере – тот самый кудрявый верзила, которого, как оказалось, звали Рэдриком. Рен до того лишь несколько раз видел его на работах, но не запомнил ни его имени, ни статьи, по которой он сидел. Он знал только, что тот из «неисправимых»: так называли за решеткой заключенных, отбывающих долгие сроки за особо тяжкие грехи – насилие или убийства. Райнхолд сам слышал потом обрывки разговоров в тюремной столовой: оказалось, что те двое были сокамерниками Рэдрика и проспорили ему десяток сигарет – тот пообещал, что разведет мальчишку на секс за один разговор, а они не верили ему. Наверное, Рэдрик был убедителен, расписывая, сколько именно заключенных решили опустить Мэтта в ближайшую ночь. И конечно, эта тварь пообещала пацану защиту и полную безопасность в обмен на небольшую интимную услугу. Раен так и видел, как кривятся толстые красные губы Рэдрика, когда тот клянется оставить все «в тайне от остальных».

Само собой, струхнувший Мэтт попался на крючок...

Райнхолду уже приходилось видеть за решеткой таких ребят. Тюремных

«сестренок». Обычно это были молоденькие смазливые парни, которые очень быстро превращались в жалких и забитых существ не пойми какого пола. Изредка

«сестренке» удавалось найти себе постоянного покровителя, но чаще такого

«птенчика» трахали все... все «настоящие парни», сумевшие остаться в ранге тюремных джокеров. А чего тут зазорного? Джокеры вовсе не считали себя какими-то там педиками, наоборот – они хвалились друг перед другом своей мужской природой. А у настоящего мужика хер всегда на взводе... Мало-помалу

«сестренки» неизбежно переставали быть людьми в глазах других заключенных, даже тех, кому удалось остаться в стороне и от джокеров, и от их жертв. Да и в своих собственных глазах они, наверное, тоже людьми не оставались. Каждого из них называли «она», им давали женские имена. Раену было жаль их, чисто по- человечески жаль, но – бывшую одним из главных тюремных законов брезгливость по отношению к «сестренкам» он неизбежно ощущал и в себе тоже.

В тот день Райнхолд поклялся себе, что никогда не клюнет на подобное. Случай с Рэдриком придал ему уверенности в себе, и он считал, что без труда справится здесь с несколькими отморозками и защитит свою честь – в конце концов, умел же он драться! После того инцидента оба они оказались в одиночных камерах за нарушение дисциплины. И Райнхолд не знал, клясть ему это обстоятельство, или, наоборот, радоваться ему. По крайней мере, в одиночке можно было не опасаться того, что ночью кто-нибудь возжелает поразвлечься с ним, прижав к его горлу бритву.

Так ему казалось.

...до недавнего времени...

Все кончилось как-то так... так неожиданно. Почему-то Раен ожидал удара откуда угодно, только не со стороны тюремной власти. А теперь... получается, теперь он тоже один из этих...?

Колючая боль, казалось, поселилась везде, и стоило Райнхолду шевельнуться, как боль тоже зашевелилась внутри него, устраиваясь поудобнее. Растеклась по телу тошнотворным киселем, прострелила прямую кишку, скрутилась тугим жгутом вокруг желудка, пережала глотку, не давая вздохнуть. Он с усилием сел и осмотрел свою одежду. Удивительно – на ней почти не осталось следов крови: кровью были только сильно запачканы трусы, да еще несколько липких бурых пятен осталось на простыне.

Мысли ворочались в голове неуклюже и медленно. Наверное, в этом было спасение для рассудка. Потом они все сменилась одной-единственной мыслью. Очень короткой. Свен.

...ты ведь не хочешь, чтобы твоему дружку Свену было очень, очень плохо и больно? – недавние слова оглушительно громко прозвучали в ушах.

Нет.

Нет, не хочу. Не хочу...

Слезы накипали на глазах, застилая все окружающее мутноватым туманом. Райнхолда бил озноб, все тело мелко дрожало.

Но надо было вставать.

И идти строиться на перекличку.

...и никому ни слова...

#

[под черной обложкой]

«Это произошло у меня с парнем один-единственный раз. Когда нам обоим было по двадцать. Вообще-то я это еще с детства знал, что в этой стране далеко не все враждебно относятся к голубым. О нет. Америка же свободна и демократична до чертиков. Ну, возможно, консервативные семьи. В частных пригородных домах. В маленьких городках. Может, они там и не такие либералы. Но только не в большом городе. Нью-Йорк всегда заявлял права на самые смелые сексуальные развлечения. Как всякий мегаполис, наверное. Я отлично помню свое потрясение и почти ужас вначале. После детства в крошечном прирейнском городишке. Когда однажды поздно вечером вдруг увидел двух парней. Которые целовались во дворе неподалеку от моего дома.

Но время делало свое дело. Время. Середина восьмидесятых. Отходняк после такого массового помешательства. Мы молоды, значит нам все можно. Призывы к свободе и экспериментам лились с экранов телевизоров. С рекламных плакатов. Не говоря уже о «журналах для взрослых». Тайком стащенных как-то у отчима.

Что тогда стало поводом для очередного скандала и жестоких колотушек. Все эти голоса Нью-Йорка потихоньку лепили меня. Вроде как скульптор лепит гипсовую фигурку.

Когда я остался один, у меня не было больше советчиков. Никого, кроме этих голосов.

Дни у нас тогда проходили так. Наживка, попойка, девочки, чаще всего дешевые, купленные. А иногда и вечеринки на квартирах у друзей знакомых. В таких полупустых, полуобжитых конурах на задворках Бронкса. Обшарпанных. С низкими потолками. С битыми окнами. С тараканами, ползающими по углам. Ну у нас, правда, было достаточно средств, чтобы жизнь доставила удовольствие и в таких условиях. Всегда была травка. А если не травка, то клей или бензедрин.

Купленный в ближайшей аптеке. Это были волшебные таблетки. Приняв которые, можно было с равным восхищением слушать мозгодробительный хардкор или хип-хоп. Хип-хоп тогда еще только зарождался в черных районах Нью-Йорка. Или просто слушать звон бьющегося стекла и уличной потасовки за окном. Но мы не были настоящими наркоманами. Не кололись никогда. А наркота была просто проходным моментом жизни. Непременным спутником отдыха и наслаждения.

Ну вот. Одна из таких вечеринок летом восемьдесят шестого совпала с чьим-то днем рождения. В тот раз нам сильно повезло. В нашем распоряжении каким-то образом оказался просторный домик в Бронксвилле. Все веселье проходило с еще большим размахом, чем это бывало обычно. Гремящая музыка.

Развороченные спальни. Даже непонятно откуда взявшийся кокс. Достаточно дорогое удовольствие для нас по меркам того времени. Так-то обычно деньжат хватало только на крэк. Мне всегда нравились такие ночи. Шумные. Бездумные. Бессмысленные. В них мысли о чем-то серьезном растворялись, вроде как соль в кипящей воде. Мне нравилось, когда после стакана виски и пары затяжек дурью из мыслей исчезала даже тень вопроса: зачем я здесь. И все вокруг становились друзьями. Или даже ближе, чем просто друзьями.

Помнится, Джеки тоже порядком обкурился тогда. Кажется, его совсем недавно бросила девушка. При мне он не называл ее иначе как «сучкой». А переживал все равно сильно. Ну, в таких случаях выпивка и стафф – средства от всех бед. Это каждый знает. Мне показалось, что он сильно пьян. Его и правда неслабо покачивало. Хотя глаза смотрели осмысленно. Вообще-то все началось с шуток и

взаимных подколов. Кажется, я повел его в ванную. Хотел заставить засунуть голову под холодную воду и хоть немного протрезветь. Не думай ты о ней, в конце концов, сказал я ему там. Старательно выговаривая слова. Я говорил: на кой хрен она тебе вообще сдалась. Рассказывал ему, сколько у него еще будет всяких разных телочек. А он повторял, она особенная! Да что я говорю! Мне плевать на нее. Абсолютно плевать. Она предпочла этого говнюка, ну и хер с ней. Просто воспоминания. Ведь ты знаешь, Джерман. Он доверительно приблизил свое лицо к моему. Оно у него раскраснелось от выпивки. Влажные платиновые пряди прилипали ко лбу. И сказал: мы с ней последний раз трахались в этой самой ванной.