Наши отношения, разорванные в пору моей дипломатической борьбы с Фишером (из-за условий матча на первенство мира), восстановились после того, как я был объявлен чемпионом мира. Корчной эти отношения порвал, Корчной делал все, чтобы меня дискредитировать (видит Бог, я отвечал лишь в крайнем случае – когда уже невозможно было отмалчиваться), он же сделал первый шаг к примирению: когда в Ленинграде готовилось мое чествование в ранге чемпиона мира, он сам вызвался выступить с поздравительным словом.
Война кончилась; мир было нетрудно поддерживать – я в это время уже жил в Москве, да и наши интересы практически не пересекались, но прежние отношения были уже невосстановимы. Я к этому не рвался – во мне не было к Корчному злости, но не осталось и тепла, – а он, очевидно, все время помнил, что это я разбил его мечту о шахматном первенстве и что это меня раньше или позже придется побеждать – если он все-таки не оставил свою надежду на первенство. А он не оставлял. Полагаю, он не забывал о ней никогда, ни на день, и поэтому всегда видел во мне главное препятствие. Если бы на его месте был любой шахматист, тот бы видел во мне соперника; для Корчного я был и оставался врагом.
Оставим это на его совести.
В ту пору жилось ему несладко. Петросян не удовлетворился поражением Корчного в нашем матче; он жаждал крови Корчного и преследовал его повсюду. Пользуясь своими связями, травил его через прессу, душил через официальные каналы. Это Петросяну принадлежит идея дисквалификации Корчного, лишения его гроссмейстерского звания, против чего я категорически восстал (что и сломало затею Петросяна). Мало ли что человек может наговорить сгоряча, мало ли что он вообще может сказать в кулуарах или даже корреспондентам. За это его можно осудить, но сомневаться в профессионализме Корчного не было оснований, а лишать профессионала возможности зарабатывать на жизнь своим ремеслом… так что ж ему после этого – побираться?..
Это усилиям Петросяна он был обязан тем, что на долгое время стал невыездным. Дурацкая система советских времен, когда ты не можешь по своему желанию поехать за кордон, когда за тебя непременно кто-то должен поручиться (подписать написанную тобою же на себя характеристику), давала отличную возможность задержать человека в стране без всяких оснований. Подписывать характеристику должен некий чиновник, а он тебя не знает и говорит – не подпишу; либо говорит: я столько о вас слышал нехорошего, что не рискну ставить под удар свою карьеру.
Все попытки Корчного противостоять газетной травле и прорвать бюрократическую блокаду ни к чему не привели – Петросян прессинговал по всей доске. И тогда он обратился за помощью ко мне.
КОММЕНТАРИЙ И. АКИМОВА
Случилось так, что мне пришлось быть посредником в этой истории. Я был в дружеских отношениях и с Корчным, и с Карповым, и опальный гроссмейстер решил воспользоваться этим. «Я знаю, – сказал он мне, – как Карпов относится к вам, как он считается с вашим мнением. Если вы похлопочете за меня, ему будет трудно вам отказать. Я не сомневаюсь», что вы найдете слова, которые убедят Толю вмешаться в эту историю. Я не прошу его стать на мою сторону, я понимаю, что это невозможно. Но его корпоративность и чувство справедливости должны подсказать ему, как действовать по совести».
Наш разговор с Карповым сложился непросто. Он не хотел влезать в эту историю.
– Ты пойми, – говорил он, – я ничего не имею против Корчного. В данный момент – ничего. Я ему уже простил всю ту грязь, которую он навалил между нами. Но ты не учитываешь две вещи. Первое: мне не удастся ограничиться одним шагом; увидишь – придется сделать и следующий. – Он оказался прав: через некоторое время уже сам Корчной попросил Карпова поручиться за него перед властями. – Второе: ты обольщаешься насчет Корчного, ты знаешь его только с одной стороны; стоит ему распрямиться – и он опять проявит свою истинную сущность.
Но я был настойчив, да и Карпов чувствовал: как бы ни повернулось дело дальше, сейчас он обязан протянуть Корчному руку помощи, чтобы потом быть чистым и перед людьми, и перед собственной совестью.
И он позвонил при мне Батуринскому и сказал:
– Я только что увидал очередной газетный тычок Корчному. Эту кампанию пора прикрывать, поскольку она держится уже не столько на давних эскападах Корчного, сколько на амбициях его врагов.
– Да что ты! – воскликнул на том конце провода Батуринский. – Да разве ты не знаешь, что если позволить Корчному поднять голову…
– По-моему, Виктор Давыдович, – сказал Карпов, – я свое мнение выразил ясно: я против того, чтобы эта кампания продолжалась… – И положил трубку.
– Что же будем делать? – спросил я, полагая, что на этом этапе акция сорвалась.
– А ничего, – ответил Карпов, – потому что все уже сделано. Ты добился своего.
– Ты не мог поступить иначе.
– Это я понимаю. Как и то, что еще не раз и дорого буду за это платить.
Потом Корчной обратился ко мне снова: никто не хотел подписывать его характеристику на выезд. У меня не было такого права, но ведь дело было не в самой подписи, а в ответственности, которую человек при этом брал на себя. И я дал поручительство за Корчного. Как только ответственность оказалась на мне – все подписи появились незамедлительно.
Был ли в моем поступке риск?
Несомненно.
Я был убежден, что Корчной раньше или позже останется на Западе. Но надеялся, что он это сделает не сейчас же – не под мое поручительство. Не думаю, чтобы такой поворот событий грозил мне большими бедами, – не было таких постов и должностей, с которых меня могли бы снять, – но это было бы неприятно. Даже очень.
Он сбежал во время второй своей поездки, когда мое поручительство уже устарело.
Первую поездку – на Гастингский турнир – он использовал, чтобы вывезти свои записи и часть библиотеки. Во время второй – на голландский ИБМ-турнир – эвакуация продолжалась. Завершиться она должна была где-то на третьей или четвертой поездке, но тут случилось непредвиденное обстоятельство. Оно было связано с событием, которое будоражило в это время весь шахматный мир. Предстояла очередная всемирная шахматная олимпиада. Местом ее проведения был выбран Израиль. Команды арабских государств заявили категорически, что не поедут туда (напомню: шел 1976 год); мы поддержали их бойкот; нас поддержали некоторые соцстраны; возникла идея контролимпиады – и наши спортивные чиновники с жаром принялись разрабатывать эту жилу. Трактовать это можно лишь однозначно: грубое политиканство, примитивная социологизация спорта, попытка раскола шахматного движения ради карьеристских устремлений отдельных чиновников. Это видели и понимали все, но у нас (до гласности было еще десять лет!) называть вещи своими именами не было принято. И тут вдруг Корчной дает интервью (за язык его никто не тянул, но он любитель жареного, а поскольку дело было в Голландии, он решил, что может позволить себе быть откровенным), в котором называет все своими именами, выводя неблаговидные чиновничьи игры на поверхность. На следующий день к нему в гостиницу явился представитель нашего посольства и заявил буквально следующее: кто вам позволил говорить такие вещи? неужто вам мало недавних неприятностей? вы что же думаете – это вам просто так сойдет?.. Корчной перепугался, что его опять сделают невыездным и тем поломают все его планы, и явился в полицейский участок Амстердама с просьбой предоставить ему политическое убежище.
Разумеется, это был глупый шаг. Ну что ему стоило заявить, что он остается по творческим мотивам, как это делали до и после многие люди искусства нашей страны? При этом его отношения с государством – пусть и в компромиссном варианте – были бы сохранены. Тот же вариант, который импульсивно (и как всегда – не продумав последствий) реализовал Корчной, привел к полному разрыву с государством: в те годы подобные поступки квалифицировались у нас в стране, как измена родине; это считалось тяжелым уголовным преступлением и каралось – в зависимости от политической конъюнктуры – сколь угодно высоко.
