— Что будет? Если мы их получим, то пошлем к Моллю, будь они даже все до одного голые, как тот псих, что прибежал к воротам. Что у нас тут, санаторий? Ведь это враги Германии! Разве уже не в силе старые принципы, с которыми нас сюда послали?
— Сколько раз твердить тебе, что у тебя безмозглая башка, Дейбель? Теперь проводится новая политика, а ты, видимо, недостаточно гибок, чтобы перестроиться. Фюрер продолжает сокрушать своих врагов, но он решил отныне делать это с помощью производительного труда. Помнишь, как мы бывало заставляли заключенных перетаскивать тяжелые камни с места на место? Это уже пройденный этап национал-социализма. Теперь мы погоним их на настоящую работу. Вымирать они будут по-прежнему, но Германии это будет выгоднее, понял? Хефтлинк, который подохнет в лагере просто так и которого прежде не выжмут на стройке, как лимон, — это убыток для германской экономики. Знаешь, во что обойдется нам эта твоя сегодняшняя поверка? Ручаюсь, что завтра и послезавтра в мертвецкую отнесут не три-четыре трупа, как обычно, а двенадцать или пятнадцать. В понедельник должна выйти на работу первая партия. А что, если двадцать процентов людей будет лежать в жару? Если мы сегодня выгоним на работу тысячу человек без пальто, сколько мы сможем выгнать завтра или через две недели? Уж не захотелось ли тебе на фронт, Руди?
Резко зазвонил телефон. Руди вздрогнул, словно уже ждал телефонограммы о том, что обершарфюреру Дейбелю предписано собрать вещи и отправляться на Восток. Копиц смерил его презрительным взглядом и снял трубку.
— Хей…тлер! Ах, это ты, Вачке? Как поживаешь? Что-о? — Хмурое лицо Копица прояснилось. — Шпильман с собакой добрались до вас? — Он прикрыл трубку рукой и прошептал, давясь от смеха: — Все ясно, Руди! «Гиглинг 7», образцовый комендант штурмфюрер Вачке…
Дейбель вскочил, открыв рот от удивления. Еще минуту назад ему было страшно досадно, что труп у ворот оказался «чужим», но сейчас он прямо-таки подпрыгнул от радости.
— Быть не может! Из «Гиглинга 7»?
Копиц сделал нетерпеливый жест — мол, потише! — и продолжал:
— Вы сами удивлены? Не верится? Сделаете всеобщую поверку?
Рули не выдержал и кинулся на шею разговаривающему Копицу.
— Я напьюсь мертвецки! — шептал он. — Я… не знаю, что я выкину, если это правда! Посадить Вачке в такую галошу!
Копиц с трудом высвободился из медвежьих объятий своего коллеги, продолжая разговаривать с невидимым собеседником серьезно и даже тоном искреннего участия.
— Мне очень жаль, что пришлось задать тебе лишнюю работу, но что нам было делать? Мертвеца мы пока убрали в свою мертвецкую, можете хоть сейчас приехать — забрать его или только осмотреть. Нет, нет, он определенно не наш. Был ли у нас проверочный сбор? Нет, устраивать его я пока что не собираюсь. Мы знаем своих цыплят, и у нас никто не переберется через ограду…
Дрйбель давился от смеха. Он сполз со стула и стал кататься по полу.
— Хватит, начальник! — гоготал он. — Ты раздразнишь Вачке, как быка, а я умру от смеха!
— Итак, договорились, — сказал в заключение Копиц. — Ждем тебя. Шпильмана с собакой захватите?
Он положил трубку, застегнул ворот рубашки и потянулся к френчу. Лицо его вдруг стало серьезным. Дейбель, сидя на полу, уставился на него.
— Ты что?
Копиц молча смерил его взглядом, потом надел френч и тщательно застегнулся. Наконец он сказал:
— А ты хорошо осмотрел этого мертвеца, Руди? Как же ты не заметил у него под мышкой татуировки, которая есть и у тебя, и у меня, и у всех эсэсовцев?
Дейбель опять разинул рот.
— Эсэсовец?! — воскликнул он. — Да ведь он был черномазый, как жид. Мы осмотрели только бедро и предплечье. Кому бы пришло в голову искать под мышкой?..
— А собирать весь лагерь на апельплац — это тебе пришло в голову?
И Копиц вышел из комендатуры, оставив Дейбеля на полу. У ворот он окликнул часового:
— Ты слышал, что сказал тот голый, прежде чем упал на землю? Повтори-ка точно!
Часовой, вспоминая, провел рукой по лбу:
— Что-то вроде «Пустите меня домой!»
— По-немецки?
Часовой, толстый баварец, хихикнул:
— Не-ет, наверняка не по-немецки! По-прусски…
Копиц кивнул: «Is gut. Серьезный и молчаливый, он открыл ворота и вошел в лагерь. Капо закричал «Achtung!», и это слово несколько раз эхом прокатилось по лагерю.
— Вызови тотенкоманду к мертвецкой, — приказал Копиц и в глубокой задумчивости зашагал по утоптанному снегу апельплаца. «Ну и персонал у меня, — думал он. — Человека с прусским выговором, сказавшего «Пустите меня домой», приняли за поляка — мусульманина! Никто даже не заглянул ему под мышку, а вот сбор объявили сразу же!.. И за что только господь бог наказал меня такими подчиненными? Почему именно мне, Копицу, приходится все делать самому? Думать за Руди, а теперь еще и за этого калеку Лейтхольда, воплощенную слабохарактерность и бездарность. Думать за тысячу шестьсот тридцать шесть хефтлинков, к которым сегодня ночью прибавится еще партия новичков, да каких! Все это сулит только новые хлопоты и бог знает какие неприятности. А в воскресенье приедет еще тысяча триста человек… Верхней одежды для них нет, снегу навалило по щиколотку, а ведь сегодня только первое ноября!»
Копиц дошел до мертвецкой. Дверь качалась на ветру и скрипела так жалобно, что от этого звука хотелось скулить. Рапортфюрер остановился возле мертвого коллеги, сумасшедшего эсэсовца, который сегодня ночью сбежал из лагеря «Гиглинг 7».
И в самом деле, он похож на еврея: черный, тощий, обросший, совсем такой же, как четыре других трупа с именами, написанными чернильным карандашом на бедре. Более того, если бы на втором трупе слева не значилось «Леви Бронислав», Копиц именно его принял бы за своего соплеменника. У «Кореца Антонина» волосы тоже были светлее и нос прямее. Только «Граубарт Хаим» и «Фенивес Габор» были такие же темноволосые, как неизвестный пруссак, но не темнее его.
Рапортфюрер бросил взгляд на тыльную сторону собственной волосатой руки — ведь и он сам довольно темноволосый. Если загнать его в лагерь, где он сразу спадет с тела, гонять его босиком по апельплацу, то и он в конце концов, вероятно, спятит, полезет голяком через забор и попадет в мертвецкую, где его примут за какого-нибудь Мойшу Кона.
Копиц выдавил из себя смешок, слабый, невеселый, отошел от трупов и заставил себя снова вернуться к своим заботам: «Все мне приходится делать самому, бог наказал меня коллегами-глупцами, навалил мне на плечи великую ответственность… Как сказал сегодня этот балбес Лейтхольд? «Неуязвимой пятой Зигфрида я попираю жидо-большевистскую гидру»… Надоело мне хуже горькой редьки попирать эту гидру! Но я из-за этого не сойду с ума, не-ет, Копицы не из того теста, меня никогда не упрячут в лагерь, и через ограду я тоже не полезу… Но надо бы уйти отсюда, пока не поздно… Мне ведь есть куда уйти, поеду домой, меня там ждут взрослые дети… Теперь-то я наверняка смогу вести дела в деревенской лавчонке, а ведь прежде я никак не мог с ними справиться, даже крохотная бухгалтерия была мне не по силам. В Гиглинге, хочешь не хочешь, пришлось справляться с куда более сложным хозяйством, адским хозяйством! Да, я уже давно мог бы вести нашу старую торговлю так образцово, что и строгий папаша скажет, чего он никогда не говорил: «Вот так и надо, Алоиз, так и надо».
Но попробуй-ка образцово вести лавку во время войны! Во время войны? Точнее, в конце проигранной войны… Попробуй поведи торговлю, когда у тебя за плечами столько лет «попирания жидо-большевистской гидры»… Нет, скройся, беги, исчезни, притворись, что ничего не было, ведь под мышкой у тебя татуировка…»
Татуировка! Копиц быстро повернулся к мертвому. На татуировку лучше взглянуть без свидетелей, не надо, чтобы здешние хефтлинки поняли, что мертвый был эсэсовцем, что и среди эсэсовцев есть свои «мусульмане», свои обезумевшие самоубийцы.
Он нагнулся и хотел поднять руку мертвеца, но не смог, она была холодна и тверда, как мрамор. А тут еще в мертвецкую ворвался Диего Перейра и, даже не сняв берета, гаркнул:
