– Что? – удивился юноша. – Что он сказал?

– Это она. Девочка. Луша. Папа подарил ее мне и научил говорить: «I love you, Masha».

– Ааа, класс! Благодарствую, Луша, теперь я знаю, как зовут твою хозяйку! – Юноша опять широко улыбнулся и стал еще милей.

Услышав свое имя, Лушка вежливо и где-то даже смущенно, стеснительно отвернув морду, подала громадную мощную лапу. Вот же собака! Умеет она произвести впечатление. Парень не оробел, взял лапу, пожал, куртуазно поклонившись:

– А я – Игнат.

– Айлавю, – коротко ответила Луша.

Парень по имени Игнат присел и обнял Лушку за шею. Та ярким своим языком лизнула гостя в щеку и положила ему голову на плечо.

– Ты вообще к кому пришел? – поджала губы Маша.

Эти двое уже тепло обнимались, трепали друг друга по загривкам, ворковали у Машкиных ног на полу и, кажется, обо всем забыли.

– А, да. Мы тут… Мы ваши новые соседи. – Юноша головой кивнул куда-то за окно и глянул за Лушкиной гривой на часы. – Пойдем к нам, Маха, а?

– Чего это? – Маша как-то совсем растерялась от такого его простого домашнего дружелюбного тона, как будто они знакомы сто лет.

– Да ты понимаешь, мы сюда переехали. А у меня дома сестрица Ася, сидит одна на каникулах, скучает по своим подружкам-дурочкам. Ревет, что здесь у нее никого нет, что она теперь будет одинокая навсегда.

– Маленькая, что ли? Ты меня в няньки зовешь?

– Ну как маленькая, пятнадцать лет будет. Самое время реветь и тосковать. А, да. Я – Игнат, – еще раз уточнил Игнат, почему-то глядя Лушке в лицо. Та, предательница, поклонилась, вытянув передние лапы. – Я тебя не в няньки зову.

– А зачем?

– Ну как… Дружить… А?

– Ладно. Я – Мария, – надевая сандалии, набычившись от смущения, ответила Маша.

– Я знаю. Мне Луша сказала.

Луша опять изогнулась в поклоне, улеглась и закрыла лапами глаза, мол, смущаюсь я.

– Пошли уже. Жди, Луша, подлиза такая! Я скоро. Охраняй!

Луша опять открыла свою немаленькую волчью пасть, произнесла «мяу!» и с тяжелым вздохом улеглась, свернув лапы под грудью, как бабушка на лавочке. Очередной Лушкин цирковой номер.

– Как-то странно она лежит. Как-то не по-собачьи… – оглядываясь уже в двери, заметил Игнат.

– Лушка, видишь ли, уверена, что она кот. Ее, маленькую, наша старая кошка воспитывала, Брюль ее звали. Хороший она была человек. Вылизывала Лушку всю. Ночью приходила к щенку спать, чтобы та не скулила от одиночества. Ты бы видел картину, когда Луша выросла. Брюль каждое утро подходила, ну прямо как человек, смотрела обреченно на это огромное поле деятельности и начинала вылизывать. И такая строгая мамаша была, могла и по морде лапой врезать, если Лушка мыться не хотела. И никогда первая не ела. Ждала, когда Луша поест из своей миски, куснет из ее, хотя мы не позволяли, и уже потом, когда ее ребенок был сыт, принималась за еду. Вот собака и ведет себя как не очень хорошо воспитанный, балованный, любимый, великовозрастный котенок. Ты еще не все видел. Она ведь фыркает, обижается, подворовывает, сбрасывает с поверхностей всякие мелочи, гоняет их лапой по дому, в окно смотрит часами, на колени лезет, такая корова, в клубок сворачивается, вылизывает себя и тех, кто ей нравится…

– Ну, я заметил. Мне лестно. – Игнат как раз вытирал платком свой висок и щеку, которые Луша щедро облобызала на прощанье. – А она много слов говорит?

– Ну, на английском только про любовь.

– А на других языках?

– На других языках – «Мяу». И, когда есть хочет или гулять, говорит «Маааха». То есть я.

– Ох! Чудеса оказались рядом! – воскликнул радостно Игнат. – Пошли быстрей, Маша. Ты – просто клад. Аська обрадуется, а то мне в универ ехать. У меня лекция.

– Лекция? Ты учишься? Нет? – Машка остановилась. – Я не видела тебя… вас в университете. Преподаешь… те?

– Ага. Преподаешьте. – Игнат рассмеялся. – Да пару часов у меня. Аспирант… мы. Конечно, ты не видела. Носишься, задрав нос, со свитой поклонников и друзей, где тебе меня заметить. А я вот тебя видел. И не раз. Пошли быстрей.

Игнат хмыкнул, не скрывая удовольствия, что Машка заходится от смеха, задирая коленки, как лошадка в галопе.

– Вот тут, – показала Машка дом, – жила моя лучшая подруга Мирочка. Она сейчас в Израиле учится. И собирается идти в армию служить. Очень этим гордится. А это старое дерево слива-венгерка – наш с Мирочкой штаб.

– Ааа, штабик! Мальчики в детстве так называли секретные свои места.

– Подумаешь, штабик. Да мы с Миркой государственные… нет, всепланетные проблемы решали вон там, на той ветке. Сидели… как два воробья…

По дороге они ободрали ничейную, а значит, общую черешню.

– А что ты преподаешь? – сплевывала Маша косточки в кулак и с удовольствием заметила, что Игнат тоже не расплевывается по сторонам, а собирает косточки в ладошку.

– Историю Древнего мира и археологию.

– Ну дааа?! Ух ты! Правда? Честно-честно? А сюда чего переехал?

– Да как-то… Отцу климат не подходил в городе. Он астматик. А тут у вас, в сельской местности… верней, теперь у нас, хорошо. Папка в архиве работает. Уже неделю. Директором.

– В архиве? – Маша остановилась, практически на одной ноге замерла, держа перед собой кулак с черешневыми косточками. – Нет, правда в архиве?!

– Ну правда, конечно. Зачем же мне придумывать. А что в этом такого, Маша? Ты чего остановилась как журавль? Пошли. Слууушай, а что это у тебя с лицом?

– А что? – Ой! Маша вспомнила, что вышла лохматая, ресницы… да нет, как ей кажется, у нее никаких ресниц, так, одно название, как щетка облезшая. После уборки даже не умылась, так и выскочила, как дура какая-то, в чем была на первый зов к первому же незнакомцу, забыв, чему учили родители и школа. Мама ее Леночка как-то привезла из Голландии карандаш. Из тех, что в школе раздают детям. На карандаше было написано: «Say no to stranger» («Не разговаривай с незнакомцем»), а кто ж маму слушает в девятнадцать лет. – У меня на лице? Где? – Маша тыльной стороной ладони принялась вытирать щеку.

– Нет, на носу у тебя, тут. – Игнат потыкал указательным пальцем себе в нос. – На переносице. Что это? В клубе подралась, что ли? По деревьям лазила? Котопес Луша царапнула?

– Ну ты скажешь тоже! – Она опять облегченно покатилась от смеха, Игнат с удовольствием загоготал тоже. – Книга упала. С полки. Представляешь? Прямо на переносицу. Ребром. Тяжелая. Альбом с репродукциями. «Малые голландцы».

– О! Хорошо, что малые, а не большие.

Оба опять с готовностью заржали.

– Боже мой, как я люблю смеяться! От этого у меня частенько неприятности. Если вдруг смешно становится на паре или, как папа часто предупреждает, «не смей смеяться в приту… присту… при-сут-ствен-ных (ох!) местах», – вытирая слезы, призналась Маша.

– Вот и я такой же смешливый! – в ответ признался Игнат и заразительно улыбнулся.

Игнат ржал беспардонно, радостно, оглушительно, закинув голову к небу, на виду всей маленькой улицы, очень симпатичный, если не сказать даже красивый. Машка с удивлением – надо же, едва познакомились – реготала в ответ. Оба были страшно довольны друг другом. На них с удовольствием оглядывались редкие прохожие.

– Да ладно тебе! А хочешь правду? Это было еще зимой. Я болела гриппом, такие сны были страшные, боялась спать по ночам, ну… хотела одну книгу из шкафа достать, но слабая была и уронила. Грохот стоял! Нос был синий вообще. Стеснялась потом из дому выйти.

Отсмеявшись после реплики о «больших голландцах», Маша, почему-то сразу сообразив, что Игнат в курсе, что за голландцы, что за альбом, оценила, что и он не утруждает себя объяснениями, уверенный, что Маша поймет его шутку.

– Так вы, матушка, может быть, и книги читаете? – с подвывом, театрально воздев руку, басом произнес Игнат.

– Читаю-читаю, батюшка, а как жи! – кисленько пропищала Маша мерзким голоском и присела в книксене.

– А стихи? – серьезно заглянул он в глаза. – Любишь?

– Любишь, – согласилась Маша. И смутилась чего-то. И опустила голову. И принялась себя мысленно ругать. Коза такая. Покраснела. Вот же дура. И лохматая, в старых шортах, ресницы не накрасила. Коза, как есть коза.