Но надо сказать и то, что мужчины нашего рода жили не на луне, а в селе России, где речь и слово пропитаны матерным слогом. Не «выражаться» в нашей среде, – это изображать из себя белого ворона. Поскольку родимый наш «слог» имеет зачин в основном на три буквы – «е», «п» и «х», то наши мужчины пытались пристроить к этим буквам нейтральные экспрессивы, главным образом, типа междометий «ё-ма-са!», «ё-ма-ё!», «ёкарный пуп!» и, конечно, другие… На шедевр, конечно, не тянут, но эти эвфеминистические (смягчающие) чудные словечки всё-таки цензурнее мата и произносимы даже в женском присутствии…
Однако с дедом торопиться не будем, Бог даст, увидим деда во всех окнах с раскрытыми створками. Тут важно понять, каковы деды, таковы и внуки. Важно увидеть деда Любана, потому что, увидев его, можно увидеть и внуков. Об одной важной особенности деда сказать надо вовремя. Эта особенность – взор. Медленный, добрый и умный, дедовский. Дед, начав говорить, то есть после первого слова, делает паузу, чтобы перестали галдеть и начали слушать его. Этой паузой он, стало быть, мастерски пользовался. Неторопко обведёт собеседника (собеседников) взором и словно бы поиграет тем самым добром, которое в глазах его просится в душу тех собеседников. Тогда улыбчивым ртом скажет слово. А в слово вложит тот ум, которым тоже хочет помочь человеку с глазу на глаз. Будь дед актёром, лучше него никто бы не смог сыграть роль лишь одними глазами. Его бы тогда обязательно взяли в бразильское кино, играющее исключительно одними глазами. У нас переняли и нас тем сглазили; у нас в период «реформ» совершенно разучились играть роли глазами, играют одними повышенными тонами… Мы полагали, что дед перенял взор от своего отца, нашего прадеда Ждана. Больше не от кого. В свою очередь, наш отец копировал взор своего отца, нашего деда Любана. Кто умеет разглядывать, примечал, что с возрастом у людей левый глаз, сердечный глаз, сохраняет свою живость и даже веселие до конца жизни, в то время, как правый глаз, удалённый от сердца, принимает стоячее выражение, ещё не состарившись, и уже до конца. У наших дедов – это их отличие – оба глаза были живые, весёлые, вечно юные, даже у старца Ждана, которому шёл 107-й год. В свою очередь, мы, дети и внуки, стремились перенять взор от деда и от отца. И, таким образом, получалось, что взор, как таковой, был нашей общей печатью рода. Чтобы найти общее в дедовском взоре, я осмелюсь сказать, что это некий жреческий взор, взор жреца, взор волхва. Возможно, я преувеличиваю, но преувеличивать мне тоже не запретишь… Тем более, даже без преувеличения дед многих молодых заткнёт за пояс. Во-первых, силой, во-вторых, обыграет в шахматы, в-третьих, не многие нынешние играют на балалайке, стало быть, и тут. Дед полностью отвечал пространному требованию Языцей об играх. «Учи детей веселию и потехам, затеям, играть песни и плясы с молоденьких ноготков. Солнце тоже играет. Квас и тот норовит. Игра – другая натура, не играючи, забудешь свой нрав. Игровые стойки в труде и в бездолье. Оне движут душу, тело и ум. В труде не плох, на игрищах скоморох. В игре учи узнавать людей, в пути и в беде пригодится. Мерное озорство – пользе помощник. Учи играть, не заигрываясь, всели робость играть на мзду, на случай, на счастье – тут не удаль, не ум, не прибыль; тут сором и погибель». Такие дела. В обязанности деда-язычника входила задача выведывать душу. Дед в роду отвечал за зятьёв, это его наипервейшая задача. Найти своим внучкам мужей, а потом сохранить мужей за своими внучками… Дед Любан с виду не дед, а медведь. Быка, как медведь, он задрать, возможно, уже не мог, но насколько известно нам, дед не лишен боевого смятения – успешно любавился со своею бабкой Любавой – не часто, но и не редко…
Как только ребята явились в гости, он получил возможность убедиться в том, с кем водится внук. Сведения, полученные им понаслышке, кажется, совпадали с увиденным. Но ему этого было мало. Дед отирался возле ребят. Сам ничего не делал, но всюду совал свой нос и вынюхивал. Сначала он сыграл с ребятами в шахматы. Дед не любил проигрывать, но, не проиграв, он не выиграл у ребят ни одной партии, – те тоже были игроки ещё те. Обычно он подзадоривает, подначивает, провоцирует и с неописуемым интересом наблюдает за результатами. Ныне дед лазил вслед за ребятами по этажам и подвалу дома. Не советовал, не рекомендовал, не поучал, а вроде бы сам учился: а это что, а это как, а это зачем?… По характеру ответов он изучал характеры парней. Видимо, дед пришёл к положительным выводам. Мне бы хотелось сравнить деда с опытным шахматистом, ведущим сеанс одновременной игры. Но на беду дед, налетев на молодой интеллект и не выиграв в шахматы, лишил меня наглядного сравнения, а жаль. Потому что по жизни он любил делать продуманные ходы, представляющие собой некий сеанс игры опытного шахматиста с достойными, но неопытными игроками.
– Я вот смекаю… Чёй-то, молодцы, вялые? Нешта абижены? Родимушка, ты какого молока им дала, вечорошного? Не окисло ли за ночь?… – И взор, взор печатный по лицам друзей…
– Не гневи, атя, – утрешник, разве что не парной.
– Тогда не пойму смуры… – глаза деда лучились игрой, приглашая к игре партнёров.
Девчонки знают деда, порскают: начался подход… Они-то как раз за столом самые главные лица, не просто работницы.
– Спасибо, дедушка! Не обижены. Кормите-поите, как на убой… Спали хорошо после улицы. Зарядку после девушек тоже сделали… – благодарно и деликатно объяснил Слава. Теперь и Миша не отстанет. Они и сами искали повод для разговора.
При упоминании зарядки девчонки порскнули с тоненьким визгом – подглядывали…
– У нас тут проблема, мы её осмысливаем, – вступил Миша. – Слава-то наш, из Чебоксар, ну, надумал жениться… а как подступиться, не знает… Попросил меня, а я тоже не знаю… Вот и сидим, переглядываемся… – Мишу понесло, пошутить он любил почище деда. Ему очень по нраву дедовский взор, он бы с ним в переглядки так и играл. Дед подмечал, кто как играет, и кто не играет, а хмурится, или работает словом, как хреновый солдат по наряду вне очереди, то есть ни лыка, ни бзыка. Слово сказать – тоже наука. Слава сунул другу кулаком в бок – провокатор! – но оба не удержались – И-га-га… Девчонки вторили им: – хи-хи-хи…
– Вон оно што! Эта интересна… – загорелся дед взором и словом. – И к кому, если не секрет, он хочет подъехать? – Деду вообще такие беседы слаще мёда, а тут, похоже, сами ребята сделали первый ход.
– Да тут любому понятно… Женись, говорит он мне, на той, которая лучше других подсчитывает зарплату, а я, говорит, женюсь на той, которая меня лечить будет… обе, говорит, красавицы…
– Га-га-га… – затряслась изба.
– Хи-хи-хи… – это девчонки, но, кажется, и пращуры растянули губы в улыбочке. У женского пола тоже глаза… Исстари говорится, что смелые глаза мужчинам краса, а женщинам то – порок. Насчёт мужских глаз спорить не о чем, а вот о женских – есть возражения. Времена что ли меняются. У наших вот что заметно. Мать, тётки, бабки смотрят прямо, открыто, не смущаясь нескромностей, либо порицая их открытыми взорами. Точно так же ведут себя Миланка и юненькие племянницы. Девушки-сёстры, невесты, то есть Лепана и Красава, другие сельские девушки, а то и все девушки и все молодые женщины взгляд стерегут, не задерживая на мужчинах. Уже осознали, что взгляд чреват осложнением на почве внезапного возгорания чувств «ихнего брата». («О этот женский взгляд из-под ресниц, Поэтами воспетый не однажды – Оружие крестьянок и цариц, Рождающее взрыв любовной жажды!» – Ещё один вклад в «глаза» поэтессы Екатерины Булгаковой). Значит, о сёстрах. Изредка взглянут, и то лишь вполсилы, и прячутся за ресницами, либо склоняют глаза на высокую грудь, рассматривая на ней им известные тайны. И выходит, что если уж глянет, то, не иначе, «рублём подарит», или доллар отнимет, или же «жаждой любовной взорвёт»… Глаза у сестёр, без исключения, цвета озёрной воды в полнолуние. То есть омут. А в омуте что?… Так-то, «наш брат», примечайте.
– Господи! Вот оборот, не ожидали… А што вам сказали невесты? – двинул дедушка «пешку», переходя взглядом с лица на лицо, вопрошая ответить его взгляду.
