– Прости, – сказала ты.

– Ты расплатилась. Ты мне тут на днях подарила финал.

– Правда-а? – От твоего восторга слово стало трехсложным. – Расскажешь?

– Слишком заковыристо. Покажу, когда закончу. Я, собственно, об этом вот почему вспомнил: мы с тобой рыбачим в разных прудах.

– Ты все сыплешь деревенскими метафорами, – сказала ты. – И ссылками на рыбалку. Я чувствую, Антуан на тебя сильно повлиял.

– И Антуан, и Фри. Они прекрасны, они изменили мою жизнь. Им бы новости по телевизору читать.

Мы ненадолго лениво сплелись, а потом ты спросила:

– Ты что, по правде так меня видишь? Сижу в башне, шарфом машу, дарю прохожим шанс меня спасти?

– Не совсем. Мне кажется, ты пятнадцать лет пыталась спастись сама, и в итоге тебе понравился парень, что катается туда-сюда под окном.

Дом скрипнул под взревом ветра, но помимо этого оставались только наши звуки – дыхание и редкие жалобы пружин.

– Что ты хотела мне сказать? – спросил я.

– Я потом скажу, ладно?

– Я этого слышать не хочу?

– Да нет. Устала разговаривать просто. – Ты сложила чашечкой ладонь, обхватила мой затылок, глядя на меня чуть беспокойно, точно эффект тебя не вполне обрадовал.

– Так, значит, тебе все равно, что, может, приземлились космические захватчики? – спросил я. – Зомби из иного измерения тибрят наши лодки.

– Ага. – Ты улыбнулась. – Мне по-честному плевать.

– А аллигатор? Бумажки?

– Плевать.

– Туман?

– То же самое.

– Снежный человек, жабья чума и…

– Плевать, плевать, плевать.

– Мне тоже, – сообщил я. – И знаешь что?

– Не знаю, что?

– Получается, ты в беде.

Ты придвинулась ближе, сосками коснулась моей груди, закинула на меня ногу. Глубина темно-карих глаз – многие мили.

– Плевать, – сказала ты.

В следующий раз я посмотрел на небо, отправившись к холодильнику за апельсиновым соком, и сквозь балконную дверь увидел над морем звезды и почти полную луну. Я ждал возвращения к нормальности, но столь яркая и пугающая ее примета высверкнула во мне страхом – внезапно, будто спичка чиркнула в темной комнате. Я оглянулся – заметила ли ты небесные перемены. Ты сидела, окутанная тенями. Разум мой был чист, просто на удивление, но ясность хрупкая, в опасности.

– Иди в постель, – позвала ты.

Лежа там, прячась в тебе, я слышал гул в ушах – шепот крови, словно электрическая религия пела по нервам, обращала меня к вере в то, что, пускай тела наши и умы идут своими дорогами, все же странным образом мы неразделимы. Что-то вроде судьбы рождалось в нас. Не грандиозный план, но эпизод в большом сюжете, замечательный хотя бы своей неизменностью. Мы касались друг друга, точно духи или облака. Бесформенные, взаимопроникающие.

– Рассел, – сказала ты очень нескоро.

– М-мм, – отозвался я.

– Я думаю уйти от мужа.

Слова эти отчасти разрезали связь меж нами. Я уже не так дрейфовал с тобой; ветер холодил мне спину.

– Я уже некоторое время думаю. – Я не ответил, и ты прибавила: – Ничего не скажешь?

– Я надеюсь, ты действительно уйдешь. – Я сел, провел руками по волосам, посмотрел через балконную дверь, пытаясь прочесть небесные знаки.

– Я знаю, я раньше это говорила, и я еще не готова уйти, но…

– Тогда зачем говорить сейчас? – Прозвучало жестче, чем я хотел.

– Потому что я хочу тебя увидеть.

– Чикаго, январь, так?

Ты прижала пальцы к моему предплечью, отняла руку – медэксперт проверил окоченение.

– Я надеялась… – Ты смолкла, а когда заговорила снова, голос стал сильнее, решительнее. – Ты всегда говорил, тебе неважно, где работать, – ты где угодно можешь жить. Я надеялась, ты сможешь переехать поближе ко мне.

– Поближе? – Я не сознавал, в каком я напряжении, пока напряг не ушел из спины. – Насколько поближе?

– Может, в Калифорнию?

Ты однажды по телефону сказала, что уходишь от мужа. Когда ты повесила трубку, я поставил телефон и грохнулся в обморок. Сейчас было нечто похожее. Головокружение, боковым зрением я различал вспышки крошечных лампочек.

– Рассел?

– Я тут.

– По голосу не скажешь.

Я был словно человек, что посреди урагана пытается не упустить шляпу. Вокруг все мчалось.

– Сегодня днем, – сказал я, – ты ведь говорила… ты говорила, что не можешь больше ничего обещать.

– Я пока думаю.

– Правила… ты безостановочно меняешь правила.

– Я думала, ты свободный дух. Гибкий, – разочарованно сказала ты.

Беспредельно потрясенный, я отсчитал несколько секунд.

– Даже сильный тростник в зимний сезон вырастает хрупким. Дэвид Кэррадайн. «Кунфу».[35]

– Не надо так! Я же серьезно.

– Калифорния. – Я снова лег, повернулся к тебе. – То есть Лос-Анджелес?

– Это было бы неплохо. – Ты говорила так тихо, что я расслышал шлепок твоих губ на букве «б». – Если б ты жил там, это помогло бы… если я уйду.

– И мы будем видеться?

– Конечно… да.

Тени окрасили твое лицо, но я различил тревогу.

– Хорошо? – Ты опять коснулась моей руки, твои пальцы замерли.

– Что?

– Переедешь в Лос-Анджелес?

– Я не сказал «да»? Да.

Соглашение достигнуто, за ним пустота – один из тех моментов, я думаю, когда ты переживаешь удар, нанесенный твоей совести. Я же пребывал в ошеломлении. Ты заговорила о Лос-Анджелесе, о местах, которые любила: маленький эквадорский район, Оливера-стрит, прекрасный отель с французским названием в Санта-Монике. Я представлял, как мы бродим там. Ты сказала, что не знаешь, как все повернется, может, ты сломаешься под бременем, что всегда руководило тобою в прошлом. Ты никогда не забывала меня предупредить. Иногда говорила, что ты «антирисковая». Ты рассказывала о жизни в университете, о знакомых, коллегах и друзьях, описывала их мне, точно с этими людьми я сам познакомлюсь, мне нравился твой рассказ, я уже вписывался в твою жизнь, жил в этом экстраординарном, хотя ординарном будущем, но пропасть, что открылась между нами, когда ты сказала, что думаешь уйти от мужа, так и не преодолевалась. Я хотел ее преодолеть. Ужасно хотел. Но в ментальных моих небесах хлопали крыльями стаи подобных многообещающих поворотов. Черные птицы с серебристыми катарактами сидели на проводах моих надежд, выщипывая из них диссонансные аккорды. Ты говорила о деревьях – каждую весну они зацветают пурпуром у тебя на работе под окном, о ресторанах, где ты ешь, о концертах и галереях, о поездках в пустыню. Все казалось таким достижимым, но в каждом слове твоем звенел губительный принцип. Я был не против переехать в Лос-Анджелес. Я хотел переехать. Но не доверял интервалу, что протянется от минуты, когда ты покинешь Пирсолл, до минуты, когда я прибуду в лос-анджелесский аэропорт. Я сомневался не в тебе, но в самом времени. Страшился доскональных его разладов.

– Рассел? – помолчав, сказала ты.

– Кей, – ответил я, ото всего отмахиваясь. Снова пауза, и ты сказала:

– Сегодня пятница, да?

– Кажется… ага.

– Я позвоню в следующий вторник. В два часа по твоему времени. Мы обо всем договоримся.

– Буду ждать.

Снова пустота – кажется, мы оба почувствовали чудовищность этого шага. Он превратил небеса вокруг из скучного отрадного укрытия в звездную загадку – она может покинуть нас, бросить нас умирать среди священных россыпей огня и льда. Я ощущал твои страхи, чуть ли не по отдельности, дрожь каждого потенциала в тебе; я уверен, ты ощущала мои сомнения, и между нами все та же пропасть, и каждый наполовину в мире колебаний… а потом ты все это уничтожила. Обеими руками схватила мою ладонь, прижала к своей щеке, зажмурилась.

– Боже мой! – сказала ты голосом, что словно подводил тебе итог, намекая на ужас и стыд, довольство и радость. – Не могу тобой насытиться.

Позже в ту ночь ты встала за соком. Взяла из холодильника пакет и застыла, так и не выпив. По твоему силуэту я понял, что ты плачешь. Я подошел к тебе, обнял, спросил, в чем дело. Ты покачала головой, будто слезы – просто так, без причины, необъяснимые, как дождь, случаются, когда условия подходящие.