А вечер наступал незаметно, мягко, такой домашний, теплый, обволакивающий. Солнце освещало только верхушки деревьев, а над дальним, еле видным отсюда озерком уже парил легкий туман. Генка понял, что играть больше не нужно, к такому вечеру подходила бы музыка, прилетающая издалека, волшебно смягченная расстоянием.

— На сегодня хватит, — сказал он, поднимаясь, — когда-нибудь еще сыграю…

— Эй, комсомолец, а в ящик сыграть можешь? — громко прогнусавил парень с челочкой.

Лешка и блондин засмеялись.

— Ты зачем так, это самое? — растерянно спросил Иван Капитонович, и блаженная улыбка сползла с его лица. — И парень ты вроде как все, толковый, так скать, а глумишься. — Лесоруб по доброте душевной даже польстил блатному парню.

— Не обращайте внимания, Иван Капитонович, — сказал Генка и вместе с Леной прошел мимо парней, ощущая на себе их взгляды.

…Поздним вечером Лена пошла помогать Поликановне переодевать отца, а Генка сидел на откосе и вспоминал о доме. Внизу сидели двое, но в сумерках Генка не мог разобрать кто. Голоса звучали приглушенно. Он прислушался. Да ведь это Марина и Владимир!

— Твоя жена была красивая? — Марина спрашивала так, будто заранее знала, что Владимир ответит утвердительно.

— Красивая, — помедлив, подтвердил Астахов.

— Может, встретитесь — и все уладится?

— Нет!

— Почему же?

— Она любила не меня. Теперь-то я понимаю: ей нравился сын известного профессора Астахова.

А я хочу быть не только чьим-то сыном, но и самим собой.

— Ты поссорился с отцом?

— Просто не хочу быть его тенью. Ему это не нравится. Возможно, он в чем-то и прав… Но мне надоело еще со школы: «Володя, а профессор Астахов случайно не твой отец?» Мой, конечно, мой! Но разве я от этого лучше, умнее? Ума, как видишь, не хватило даже на то, чтобы доказать свою правоту…

— Не мучай себя. Ты сделал все, что мог. И я уверена: в Москве тебя поддержат. Это же нелепость — строить по проекту, который устарел еще вчера.

Астахов что-то ответил совсем тихо, Генка не расслышал. Он хотел уже уйти, но тут голос Владимира стал чуть громче:

— …Я вот пришел в свою пустую комнату. И в душе — тоже пустота. Никогда еще не было со мной такого. Бессильным себя почувствовал, ни на что не годным. Был бы, думаю, на моем месте настоящий сильный парень, он бы им доказал. А я…

— Володя! Зачем ты так говоришь!..

Ах, какой голос у Марины. В нем было все — и боль, и любовь, и укоризна. Так вот каким голосом говорит женщина, когда сна любит! Что-то дрогнуло в Генке, как будто этот прекрасный голос был обращен к нему.

А Владимир продолжал:

— …И вдруг стук в дверь. Пришел человек, которого я меньше всего ожидал увидеть. Прораб Кузеванов. Здоровенный упрямый молчун. Он был мне почему-то неприятен. Но делать нечего, гость все же, пригласил его в комнату. Посидел он, помолчал и говорит: «Рабочие об вас жалеют». И снова умолк, только хлебный шарик в руке катает. Так мы и просидели с ним минут сорок. Стал прощаться. А на самом пороге опять: «Рабочие, Владимир Борисович, об вас сильно жалеют. И я с ними заодно». И сразу мне легче стало…

— Все будет хорошо, вот увидишь…

Голоса стали тише, невнятнее. А Генка был счастлив, он радовался за этих двоих, так нежданно нашедших друг друга. В его душе звучал прекрасный любящий голос Марины…

Пятьсот веселый не двинулся и на следующее утро. Он стоял на прежнем месте, теперь уже освещенный солнцем с левой стороны. И снова синевато задымились костры, и снова по мягкому лугу бегали ребятишки, бродили женщины, сидели кружками и покуривали мужчины. Но уже не было вчерашней безмятежности и спокойствия. Безделье, ожидание, неуверенность томили и нервировали пассажиров, спешивших добраться до цели.

К вагону подошли двое мужчин, которых Генка приметил еще в Красноярске. Они пытались взять билеты без очереди, но были с позором изгнаны пассажирами. Оба, видимо, уже давно не были трезвыми. Закисшие глаза, многодневная щетина на щеках, неопрятная одежда…

— Слушай, парень, — обратился к Генке один из мужчин, дохнув гнусным запахом перегара. — Мы собираем деньги на телеграмму. Самому министру пошлем!

— Распишем, как железная дорога над нами измывается, — добавил второй, тщетно стараясь свернуть цигарку дрожащими руками. От похмельной слабости на висках у него выступили толстые извилистые вены, несвежее лицо воспаленно блестело от липкого пота.

«Может, и впрямь пошлют телеграмму, — подумал Генка. — Ехать надо. Ой, как надо ехать!» Он нашел в кармане два рубля и сунул мужчине. Тот бросил неподдающуюся цигарку и довольно проворно схватил деньги.

— Вы прямо скажите, что собираетесь в Омске похмелиться, — раздался сзади язвительный ломкий голос Владимира Астахова. — Вот вам трешка, и топайте отсюда, чтоб духу вашего не было!

Дружки исчезли, а Генке стало не по себе — опять эта дурацкая доверчивость…

— Хорошая погодка? — у бруса появился старый учитель.

— Даже слишком хорошая, Василий Сергеевич, — отозвался Владимир. — Давайте выходите на прогулку.

Смешно и трогательно было смотреть, как старичок с отчаянной решимостью парашютиста спрыгнул на землю. Не стоило бы ему этого делать — ноги у него были уже неверные, неупругие. Но Василий Сергеевич не разрешал помогать себе. Старался все делать сам.

Вскоре они с Астаховым прогуливались возле вагона и оживленно разговаривали. До Генки иногда долетали слова «вечная мерзлота», «грунты в оттаявшем состоянии», «торфомоховой покров» и всякие малопонятные термины. Владимир говорил о каких-то новых принципах строительства на Севере, об устаревших проектах, и Генка был уверен, что старый учитель будет убеждать Астахова бороться до победного конца. Ну и правильно! Если Владимир прав, ему надо доказать свою правоту во что бы то ни стало.

К брусу просеменила Поликановна, посмотрела на старого учителя и заявила с явным одобрением, что для нее было редкостью:

— Наш старый-то! Каким молодцом ходит! И спина у него не круглится, в горб не идет. Ох, а у меня спина прямо колесом к земле пошла. И хотела бы разогнуться, да моченьки нет…

— Опять запела старушенция! — засмеялся Николай, не упускавший случая ее подковырнуть. — У тебя, бабуся, сил на четверых хватит. По вокзалам шастаешь в одиночку, подмоги ни у кого не просишь. До ста лет прокоптишь за милую душу!

Старуха ужалила Николая колючим взглядом, но тут же покачала головой, примолкла, наверно, прикидывала про себя, что до ста лет прожить не худо бы.

— А что ему горбиться? — продолжала она после маленькой паузы, не отвечая на выпад Николая. — Жизнь у него ученая, спокойная. Благодать!

Генка хотел возразить ей, что Василий Сергеевич и в тюрьме сидел при царе, и с белыми воевал, но тут в вагон взобрался тот, о ком шел разговор.

— Вот, папаша, наша бабушка говорит, что у вас не жизнь, а малина, — сказал Николай старому учителю, который, по обыкновению, сразу же взялся за книжку. — Дескать, одна тишь да благодать…

— Да, да, — рассеянно сказал Василий Сергеевич. — Обыкновенная жизнь. Работаю, учу ребятишек…

Генка был обижен таким ответом. «Обыкновенная». Если бы ему, Генке, испытать хотя бы половину того, что испытал старый учитель!..

Тут Генка увидел Лену — и забыл обо всем остальном.

На Лене были туфельки на высоком каблуке, и Генка простодушно похвалил их.

— Обожди, вот приедешь в Москву, оденешься так, что к тебе не подступишься, — с улыбкой сказала Лена, все же довольная, что Генка заметил обнову.

— А разве я сейчас плохо одет? Лена прыснула в кулачок:

— Ты наивный. Просто жутко наивный. Вот Владимир хорошо одет. У него есть вкус.

— Ну и ладно. — Генка, никогда не обращавший внимания на одежду, был слегка обижен. — Подумаешь! Плевал я на все ваши наряды. Мне и так хорошо. — Он вспомнил, с какой любовью мать собирала его нехитрые вещички. Пусть они не очень хорошие, но других не было, и поэтому никто в семье не думал о том, красивы эти вещи или нет.