— А вот у меня война всю молодость, всю жизнь поломала. — Удивительный был у Матвея голос: даже грустные слова звучали у него как-то покойно, будто рассказчик давно уже пережил все, что может пережить человек, и теперь смотрит на себя со стороны. — Стариков моих бомбой накрыло и сестренку младшую вместе с ними. А невеста, Настенька, меня не дождалась… Потерялись мы с ней. Я по фронтам, по госпиталям мотался, а она в эвакуацию уехала. Только вот недавно отыскал я Настю в Иркутске. Да поздно уже, елочки зеленые! Живет она с другим человеком. Ребенок у них есть. Хороший такой парнишка. Славиком назвали. Похож он на Настеньку, прямо жуть как похож.

Матвей помолчал. А когда сделал затяжку, было видно, что он лежит на спине, положив под голову обе руки.

— Ну и как невеста вас встретила? — осторожно спросил Генка, боясь, что воспоминания будут неприятны рассказчику.

Снова засветился красноватый огонек цигарки. Фронтовик вздохнул, но голос его, как и прежде, был ровен и покоен:

— Не нужно мне было приезжать. Чувствовал я это, елочки зеленые. Но больно уж хотелось увидеть Настеньку. А как появился я на пороге, Настя чуть на пол не грохнулась: давно меня мертвым считала. Потом как заплачет — и ко мне. Обняла — это при муже-то! — заплакала в голос… А как успокоилась, поговорили, погоревали все вместе. Вижу я, что жизнь у них налажена как следует. Муж у Настеньки — толковый мужик, не дурак, не пьяница, с душой вроде бы человек. Серьезный, машинистом на паровозе работает. Настю он за прежнюю любовь не укорял. И тут так больно мне стало! Подумал, что и у меня с Настей жизнь могла красивая получиться. И дом бы завели, и детишек. Но все Гитлер поганый поломал, все вверх тормашками перевернул. А сейчас вот вижу, что жизнь понемногу налаживается, и думаю про себя: не зазря мои товарищи погибали, не зазря. Жизнь теперь должна пойти интересная. У меня судьба не удалась, а у вас, ребятки, все будет чин чинарем!

Фронтовик притих, снова зажег спичку, закурил, и Генка успел увидеть, что он улыбается.

— Вот как я соображаю, — продолжал Матвей после небольшой паузы. — Во время войны об одном человеке мало думали: нужно было всю страну спасать. А сейчас наша власть к одному человеку повернулась — ко мне, к тебе, к Настеньке.

Чтоб жили мы все как люди. Ведь заслужили это, елочки зеленые! Вон года еще нет, как карточки отменили и реформу денег сделали, а народ-то, гляди, как повеселел. Нехваток, конечно, еще полно, из них сразу не вылезешь, но основное-то все в магазинах есть.

— Если бы не засуха, карточки еще в сорок шестом отменили бы, — поддержал разговор Генка.

Внизу послышалась какая-то возня, приглушенные возгласы.

— Блохи здесь, что ли? — голос розового звучал по-детски обиженно.

Арвид хихикнул.

— Затолкали нас в этот свинарник! — громко сказала рыженькая. — Не мужчины вы, а ничтожества.

Что-то, оправдываясь, забубнил ее муж.

А рядом кашлял Николай, иногда сладко стонали во сне близнецы, и чуть слышно доносились приглушенные голоса Марины и Владимира Астахова.

Генка закрыл глаза и представил себе смуглую Валентину, ее большие глаза, гибкую фигуру, нежный журчащий голос. Конечно, не вписывается она в этот убогий тряский вагон. Но тут же Генка подумал о Марине. Чем она хуже? И разве ей место здесь? А близнецы? А Владимир? А сам он, Генка? А все остальные? Ведь все люди равны — в это Генка свято верил, но вот почему-то подумал, что не «вписывается» именно Валентина. Нет, так нельзя. Нельзя быть несправедливым. И колеса мчащегося вагона все твердили: «Нель-зя, нель-зя, нель-зя…»

Утром Генка открыл глаза, когда сварливо заскрежетала дверь вагона. И тут же раздался вопль рыженькой пассажирки:

— Боже! Что это за гадость? Александр! Немедленно выбрось эту рухлядь!

Арвид, тоже проснувшийся, корчился от смеха. Генка дурашливо лягнул его ногой и спрыгнул с полки, чтобы узнать, что так расстроило высокомерную пассажирку.

Сестры забились в угол и с отвращением смотрели, как розовый здоровячок с брезгливой миной двумя пальцами подбирал с пола какое-то тряпье. Ну, ясно! Теперь-то Генка догадался, что было в свертке у Арвида! Ну и фрукт, этот читинец! Не поленился найти свое грязное тряпье, а ночью подкинул его новым пассажирам.

Пухлый очкарик, наконец, подобрал с пола все лохмотья и вышвырнул их из вагона. Потом достал платочек и, вытерев руки, тоже выбросил его в открытую дверь.

Рыженькая метала злобные взгляды.

— Вшивая команда! — громко сказала она, и на ее белом лице выступили красные пятна. — Уголовники проклятые! Ненавижу!

Никто не принял эти слова в свой адрес, все смотрели на разъяренную пассажирку с недоумением и неприязнью. Тогда она переключилась на мужа:

— Это все ты виноват! Не мог достать билет! Убожество! Ты никогда ничего не добьешься!

— Успокойся, Рита! — просил муж, зачем-то переставляя чемоданы с места на место. — Скоро Новосибирск. Мы сегодня же пересядем в нормальный поезд.

— Ненавижу! — еще раз выкрикнула рыженькая и истерично заплакала.

— Да перестань, Ритка! — Валентина обняла сестру. — Сами вы виноваты, корчите из себя аристократов. Ну, не плачь! В Новосибирске сядем в чистенький вагончик, приведем себя в порядок…

Рыженькая начала понемногу успокаиваться. А за дверями вагона уже начали появляться бараки, сараи, огороды, которые всегда появлялись, когда поезд приближался к какому-нибудь городу.

Осанистый Александр Александрович, нахмурившись, стоял у бруса. Генке почему-то стало жалко его. Видно было по всему, что он привык командовать людьми, но почему же он так унизительно боится собственной жены?

А розовый не горевал. Он все пытался отвлечь родственника от невеселых размышлений, опять завел разговор о главке и о каком-то могущественном Спиридонове, от которого многое зависит в их будущей московской жизни. Постепенно и Александр Александрович увлекся разговором, и опять в его речи замелькало излюбленное слово «дилемма».

Почувствовав приближение Новосибирска, засуетилась женщина с близнецами. Марина помогала ей переодевать Веру и Надю в одинаковые чистые платьица.

— Право слово, херувимчики, — заявила старушка и сунула девчушкам два больших куска сахара, оглянувшись на пассажиров, чтобы все при случае могли подтвердить ее щедрость. — Херувимчики, да и только. А крещеные они у тебя?

— Как это? — удивилась женщина. — Зачем их крестить-то? Ведь не старое время нынче.

— Надо окрестить, — сурово сказала старуха. — Мало ли что может случиться. А с христианской душой — все легче.

— Зачем вы так, Анна Поликановна? — проговорила Марина. — Молитесь, верьте в своего бога, но зачем же людям мешать?

Генка и Арвид в первый раз услышали имя старушки. Арвид тут же хихикнул и шепотком назвал ее Анной Полкановной с явным намеком на не очень кроткий нрав богомольной пассажирки.

Старуха обиделась на замечание Марины, оскорбленно потупилась, ее бесцветные губы сжались в тонкую полоску, челюсть выдвинулась вперед. Она еще туже завязала платок и перестала интересоваться близнецами. Но тут к девчушкам подошел лесоруб и прогудел:

— Ну что, скворушки, так скать, покидаете свое гнездышко неуютное? И правильно, это самое. Не по вас такие вагоны, не по вас. Давайте, это самое, добирайтесь к бабушке, к молочку поближе.

Вагон начало бросать из стороны в сторону на станционных стрелках.

— И далеко вам от Новосибирска ехать? — спросила Марина у женщины, которая сидела на навязанном мешке, прижимая к себе детей.

— Далеконько, — тоскливо отозвалась женщина. — Километров семьдесят. Но как-нибудь доберемся.

— Доберетесь, — подбодрил Иван Капитонович. — Всегда что-нибудь попутное подвернется, так скать. Не без этого.

Все пассажиры уже знали, что женщина едет к матери, которую не видела с начала войны, что она немного боится и не знает, как ее примут в отчем доме, без мужа, с двумя несмышленышами на руках…