– Тогда я точно не иду, – бормочу я. – Ты больше не заставишь меня надеть те шпильки.

– Да, наденешь. И да, заставлю! – кричит он. – Ты можешь так много предложить миру, Ливи. Я не дам тебе больше зря терять время. Это не пробный вариант, ты ведь понимаешь. У тебя одна жизнь, малышка. Всего одна. Ты идешь сегодня и попытаешься сделать это. Надевай те туфли и ходи в них вокруг дома целый день, если это то, что тебе нужно. Я буду в восемь, чтобы тебя забрать. Надеюсь, ты будешь готова, – он кладет трубку, оставляя меня с прижатым к уху мобильником и открытым ртом, в полной готовности спорить. Он никогда раньше так со мной не разговаривал. Я в шоке, но мне интересно, я, что ли, только что получила тот самый пинок под зад, который заслужила и который назревал уже давно?

Так много лет потеряно впустую, я очень много времени провела, делая вид, что довольна своей затворнической жизнью. Уже нет. Миллер Харт, может, и толкнул меня в незнакомую эмоциональную сумятицу, но еще он заставил меня осознать: я так много могу предложить миру. Больше не хочу закрываться и убегать, слишком бояться быть уязвимой – слишком бояться превратиться в свою маму.

Вскакиваю с постели и, скользнув в черные туфли, начинаю мерить шагами комнату, стараясь ходить прямо и с высоко поднятой головой, не заглядываясь на те забавные балетки, к которым привыкли мои ноги. Делая это, открываю на телефоне гугл в поисках местного тренажерного зала – не «Верджин» – и звоню, чтобы записаться на вечер вторника. Потом принимаюсь испытывать лестницу, спускаясь по ней осторожно и в пол оборота, чтобы подчеркнуть осанку и грацию. У меня хорошо получается.

Пройдя по коридору, улыбаюсь, остановившись на деревянном полу кухни, при этом не споткнувшись, не пошатнувшись или поскользнувшись.

Нан оборачивается на стук каблучков и открывает в удивлении рот.

– Что ты думаешь? – спрашиваю, слегка прокручиваясь и демонстрируя свою устойчивость как себе, так и бабуле. – Конечно же, с платьем, – добавляю, показывая на свои пижамные шорты.

– Ох, Ливи, – вздыхая, она прижимает к груди кухонное полотенце. – Помню, как порхала на высоченных каблуках, как будто это плоская подошва. Натоптыши остались в доказательство.

– Сомневаюсь, что буду порхать, Нан.

– У тебя еще одно свидание с приятным молодым человеком? – она смотрит с надеждой, садясь за кухонный стол.

Не уверена, имеет ли она в виду Миллера, которого встречала, или Люка, которого не видела.

– Сегодня у меня свидание с двумя парнями.

– С двумя? – ее старые, яркого цвета глаза выпучиваются. – Ливи, милая, знаю, я говорила тебе пожить немного, но я не…

– Расслабься, – закатываю глаза, думая, что ей бы стоило лучше знать, но опять же, ее скучная, замкнутая внучка за эту неделю выходит гулять чаще, чем за всю свою жизнь. – Это Грегори и его парень.

– Как мило! – напевает она, но потом ее морщинистые брови хмурятся чуточку сильнее. – Ты ведь не собираешься в один из этих гей баров, правда?

Смеюсь:

– Нет, это новое местечко в верхней части города. Сегодня открытие, и новый приятель Грегори – организатор. Он меня приглашает.

По ее лицу вижу, что она довольна, но, в любом случае, будет волноваться.

– Ногти! – визжит она, отчего я делаю шаг назад на своих каблуках.

– Что?

– Ты должна сделать маникюр.

Смотрю на свои короткие, чистые не покрытые лаком ногти:

– Какой цвет?

– Ну, а что ты наденешь? – спрашивает Нан, а мне становится интересно, много ли двадцатичетырехлетних испытательниц спрашивают такого рода советы у бабушек.

– Грегори заставил меня купить черное платье, но оно слишком короткое, и, кажется, мне бы подошло на размер больше, это слишком обтягивающее.

– Ерунда! – она вскакивает, вся такая возбужденная и взволнованная предстоящей ночью. – У меня есть один, насыщенно красный!

Она исчезает, поднимаясь по лестнице быстрее, чем я когда-либо себе представляла. Спустя секунды она уже возвращается, морщинистой рукой встряхивая флакон ярко-красного лака для ногтей.

– Я храню его для особых случаев, – говорит она, усаживая меня на стул и садясь на соседний.

Могу только смотреть, как тщательно, аккуратно она красит каждый мой ноготь, слегка обдувая мои пальцы, когда заканчивает. Прислоняясь к спинке стула, она, изучая свою работу, наклоняет голову, и я следую за ее взглядом на мои пальцы, таращусь на них несколько минут, после чего подношу ближе, пробегаюсь по ним взглядом.

– Они очень… красные.

– Они очень стильные. Никогда не прогадаешь с красными ногтями и черным платьем, – она, кажется, витает в облаках, а я улыбаюсь бабушке искренне, детские воспоминания о ней и дедушке заполняют голову.

– Нан, а помнишь, как дедуля повез нас в Дорчестер⁹ на твой день рождения? – спрашиваю я. Мне было десять, и я была в абсолютном ужасе от этой роскоши. Дедушка надел костюм, Нан – цветастый костюм двойку из юбки и жакета, а меня нарядили в темно-синее хлопчатобумажное платье в крупный белый горошек. Дедушка всегда любил, когда его девочки одевали темно-синее. Он говорил, что так наши и без того синие глаза становятся похожи на бездонные сапфировые озера.

Бабушка втягивает воздух и выдавливает из себя улыбку, тогда как на самом деле, хочет заплакать.

– Тогда я впервые накрасила тебе ногти. Дедушке это не понравилось.

Я возвращаю ей улыбку, очень хорошо припоминая грязные словечки, которые он прошептал ей на ухо.

– Еще меньше ему понравилось, когда ты накрасила мне губы своим красным блеском.

Она смеется:

– Он был мужчиной с принципами и твердо стоял на своем. Не понимал потребность женщин приукрашать свое лицо макияжем, отчего ему было еще сложнее общаться с твоей… – она замолкает и начинает быстро закручивать крышку флакончика с лаком.

– Все нормально, – я кладу руку поверх ее и слегка сжимаю ее. – Я помню. – Может я и была всего лишь маленьким ребенком, но хорошо помню скандалы, хлопанье дверьми и дедушку, хватающегося руками за голову в большинстве случаев. Я не понимала всего в то время, но все это снова и снова происходило дома, делая картину болезненно ясной. И дневник, который я нашла.

– Она была слишком красивой и слишком легко поддавалась чужому влиянию.

– Знаю, – соглашаюсь я, однако не думаю, что она так уж легко поддавалась. Думаю, что Нан твердила это себе годами, таким вот образом справляясь с потерей. И я счастлива позволить бабуле это.

– Ливи, – она осторожно передвигает руку, так, чтобы не смазать лак, и пожимает мою руку, пожимает уверенно – ободряюще. – Все в тебе от твоей мамы, но не это, – она постукивает указательным пальцем по виску. – Не надо бояться стать своей мамой. Будет только еще одна даром прожитая жизнь.

– Я знаю, – признаюсь я. Мои собственные подспудные причины избегать повторения маминой жизни достаточно веские, но воспоминания о чувствах бабушки и дедушки только закрепили их.

– Ты абсолютно закрылась, Ливи. Понимаю, я была ну совсем небольшой занозой в заднице после смерти твоего дедушки, но теперь я в порядке – уже некоторое время, милая, – она играет седыми бровями, отчаянно пытаясь убедить меня в этом. – Я никогда не смирюсь с их потерей, но я по-прежнему жива. Ты не испытала и половины того, что может предложить жизнь, Оливия. Ты была таким смелым ребенком и подростком, пока не обнаружила … - она останавливается, и я понимаю, что она просто не может произнести эти слова. Бабуля говорит о дневнике, ужасающе ярком описании жизни моей матери.

– Так было безопаснее, – бормочу я.

– Так было ненормально, милая, – Нан поднимает мою руку и целует ее любяще.

– Я начинаю это понимать, – я делаю глубокий вдох, набираясь смелости. – Тот мужчина, что приходил на обед... – не знаю, почему не называю его имени. – Он перевернул что-то во мне, Нан. Это никогда ни к чему не приведет, но я рада, что встретила его, потому что он заставил меня понять, какой может быть жизнь, если я только позволю.