— Я уже дважды был удостоен Госпремии.

— Но при чём здесь Опойков?

— Боже, какая святость, Сергей Афанасьевич! Лаборатория Опойкова теперь занимается и тематикой жизнеобеспечения… Пусть он не руководил вами номинально, но в его лаборатории под его руководством делается немало полезного.

Сергей, наклонив голову, стал считать до ста, чтобы не сорваться, как учил его когда-то дядя Миша. Но, не досчитав и до тридцати, дерзко вскинул глаза:

— Не мне судить, Пантелеймон Сократович, о том, заслуживает ли доктор Опойков Госпремии за другие дела, но я держусь мнения, что к работе по стабилизации катапультного кресла он никакого касательства не имел!.. И выдвижение его на Госпремию по этой теме было бы равносильно подлогу!

Откинувшись в кресле, Островойтов взглянул на Стремнина чуть насмешливо и жёстко:

— Ну, Сергей Афанасьевич, этаких инсинуаций я от вас не ожидал!

— Ещё менее ожидал я этаких предложений, — заметил Сергей.

Возникла томительная пауза. Профессор то и дело затягивался сигаретой, а Стремнин уставился на свои стиснутые в замок пальцы. Потом профессор проговорил негромко, с чуть уловимым сарказмом:

— Как вы ещё неопытны в жизни, Сергей Афанасьевич!

— Но и при своей неопытности, — кивнул Сергей, — я хочу сохранить в чистоте свою совесть.

Профессор встал:

— Хорошо. Я проинформирую руководство института о вашей позиции в затронутом вопросе.

Потом друзья Сергея говорили, что зря он свалял дурака, отказавшись от предложения Понтия (так называли между собой Островойтова) поставить над собой «слона», который в последующей комбинации профессора должен был бы играть какую-то нужную роль. Ему, ухмыляясь, говорили: «Серёга, при всём своём ты редкостный простак!.. Ну что и кому ты доказал?.. Не дал „слону“ получить премию, но ведь и сам её не получишь!.. А ведь на медали не значится, кто „руководил“ работой, а кто на деле был её идейным носителем и исполнителем…»

Пришлось Сергею с той поры сделать больший упор на лётную работу, и, пребывая все чаще в воздухе, он, как бы с высоты полёта, продолжал вглядываться в деятельность профессора Островойтова.

И тогда ему вспомнились кое-какие штрихи из выступлений профессора на технических советах, штрихи, которые раньше вызывали в нём лишь добродушную улыбку, а теперь заставляли вникнуть в их суть уже без всякой улыбки.

Вспомнилось, например, как однажды при обсуждении темы, выполняемой по запросу промышленности, он провозгласил: «Поступим так: знамя работы будем держать в своих руках… Самое же работу… передадим соседям: пусть они её и делают впредь!»

Вспомнился Сергею ещё один разговор, и он даже рассмеялся.

Пантелеймон Сократович был в тот день особенно в ударе и так прижал своей логикой Стремнина, что тот не то чтобы сдался, а обескураженно замолкнул. Тогда профессор вдруг перешёл к атакам с другой стороны и… спустя несколько минут привёл Стремнина к третьему выводу, опровергающему как мнение самого Стремнина, так и своё собственное, только что будто бы со всей очевидностью доказанное Островойтовым.

«Зачем это ему понадобилось?» — думал теперь Сергей. И, сопоставив все нюансы, не мог не прийти к мнению, что Пантелеймон Сократович вовсе не случайно поиграл тогда с ним, как сытый кот с собственным хвостом, выпустив лишь наполовину коготочки. Стремнин, следя за быстро бегущим по доске мелком профессора, сразу не успел уловить, где шеф сблефовал. Но, уходя сбитым с толку, Сергей тут же возвратился и сказал радостно: «Пантелеймон Сократович, позвольте вам заметить, а ведь вы вот здесь в знаках напутали…» Но профессор, бросив на него из-под зелёной лампы острый взгляд, сказал: «Вы, Сергей Афанасьеевич, проявляете себя молодцом… Только я не „напутал“, как вы изволили выразиться, а допустил погрешность, желая проверить вашу наблюдательность… Благодарю вас, вы свободны».

Казалось бы, профессор блестяще продемонстрировал педагогические способности, но Сергея не оставляло ощущение, что вовсе не с невинной целью док выстраивал перед ним так ловко весь этот остроумный лабиринт математических преобразований, а для того, чтобы создать и распространить в институте о себе ещё одну легенду… Он, конечно, допускал, что Стремнин может обнаружить его замаскированный математический фокус, и всё же не сумел вполне скрыть промелькнувшую досаду, когда тот вернулся.

Так Стремнин, к своему огорчению, открыл для себя в шефе способность вести игру на блефе. Ему показалось даже, что и зелёная лампа у дока на столе тоже не случайна. «Не для того ли, чтоб иногда прятать в тень глаза?» Впрочем, он тут же отругал себя, что этак и на любого человека можно набросить тень.

Тем не менее новые реорганизации — то укрупнения, то разделения отделов, лабораторий и секторов — не могли не натолкнуть на мысль: «Зачем это нужно Островойтову?», ибо, как правило, инициатором этих пертурбаций выступал сам Островойтов. И когда по институтским коридорам начинал расползаться слух, что грядёт реорганизация, автором её называли не иначе как Понтия. А потом, когда она свершалась и проходило некоторое время, как фотоснимок в проявителе, все чётче и чётче выявлялись контуры истинного смысла его затеи. И тогда начинали поговаривать с оглядкой: «Так вот оно что!.. Это понадобилось, чтобы отодвинуть доцента А, слишком уж независимого и набравшего в последнее время силу, и выдвинуть достаточно обтекаемого кандидата Б, которому вполне надёжно не дано хватать с неба звёзд… Этот Б теперь до конца своих дней будет со слезой в глазах искать взгляда профессора!»

Но ещё лучше поняли Стремнин и Островойтов друг друга после доклада профессора о ходе научно-тематических работ на парткоме института, где Стремнину пришлось выступать — он был в комиссии, готовившей решение.

Со свойственными молодости темпераментом и убеждённостью Стремнин тогда покритиковал заместителя начальника института по научной части за ошибочность мнения, будто министерство, перегружая институт разнообразными и весьма срочными заданиями в помощь опытным конструкторским бюро и заводам, сильно тормозит этим разворот перспективных научно-тематических работ. Стремнин тогда говорил, что, на его взгляд, именно работы, сплетённые с заботами опытных конструкторских бюро по совершенствованию новой авиационной техники, и должны быть главнейшими в тематике отраслевого института, а дела, порученные министерством, следовательно, — первостепенно важными, государственного значения, и, если бы партийный комитет института поддержал предложение профессора Островойтова о просьбе к министерству освободить институт от ряда промышленных работ, он, партийный комитет, совершил бы серьёзную ошибку, ибо, пойдя по такому пути, мог бы в конце концов и «вовсе оборвать пуповину», жизненно связывающую его с определяющими центрами промышленности.