— Кристьен Бауманн, родом из Кандерштега, мастер по музыкальным шкатулкам, рост пять футов и одиннадцать дюймов в башмаках, — к вашим услугам, — представился молодой человек, которого накануне вечером застали спящим.

Это был юноша самой привлекательной наружности. Подвижный и сильный, великолепно сложенный, с вьющимися каштановыми волосами и прямым взглядом ясных глаз, — стоило ему произнести слово, как в них начинали плясать огоньки.

— Доброе утро, — сказал мой брат. — Вчера вечером, когда мы пришли, вы уже спали.

— Спал! Надо думать: я целый день провел на ярмарке, а пришел из Мейрингена лишь накануне вечером. Отличная ярмарка, скажу я вам!

— И правда отличная, — подхватил Баттисто. — Мы продали вчера камей и мозаик почти на пятьдесят франков.

— Так вы продаете камеи и мозаики! Покажите мне ваши камеи, а я похвалюсь своими музыкальными шкатулками. Есть очень красивые, с цветными видами Женевы и Шильона на крышках, они играют две, четыре, шесть и даже восемь мелодий. Ба! Да я устрою для вас настоящий концерт!

С этими словами он расстегнул ремень сумки, выложил шкатулки на стол и — к восторгу итальянцев — завел их одну за другой.

— Я тоже приложил к ним руку, — похвастался Кристьен. — Правда, чудо что за музыка? Бывает, заведу перед сном шкатулку, да и засну под ее звуки. И тогда меня наверняка ждут приятные сновидения! Но давайте сюда ваши камеи. Может, я куплю одну для Марии, если сойдемся в цене. Мария — моя невеста, на следующей неделе у нас свадьба.

— На следующей неделе! — воскликнул Стефано. — Так это же совсем скоро. У Баттисто тоже есть невеста, в Импрунете, но они еще не скоро пойдут под венец.

Баттисто зарделся, как девица.

— Помолчи, брат! — сказал он. — Показывай давай камеи и прикуси язык!

Но от Кристьена было не так-то легко отделаться.

— Как ее зовут? — спросил он. — Эй! Баттисто, ты должен назвать ее имя! Она хорошенькая? Брюнетка или блондинка? Вы часто видитесь, когда ты дома? Она тебя очень любит? Так же сильно, как Мария любит меня?

— Ну откуда мне знать? — осмотрительно отозвался Баттисто. — Она любит меня, а я люблю ее — вот и все.

— А как ее зовут?

— Маргерита.

— Чудесное имя! Бьюсь об заклад, она так же прекрасна, как и ее имя. Ты сказал, она блондинка?

— Ничего такого я не говорил. — Баттисто открыл зеленый ящик, обитый железом, и стал вынимать лоток за лотком с прелестными вещицами. — Вот! Все эти картинки, составленные из крошечных кусочков, — римские мозаики, а эти цветы на черном фоне — флорентийские. Основа из темного твердого камня, а цветы — из пластинок яшмы, оникса, сердолика и прочих цветных камней. Эти незабудки, например, из бирюзы, а мак вырезан из кусочка коралла.

— Римские мне нравятся больше, — сказал Кристьен. — А что это за здание — с арками вокруг?

— Это Колизей, а рядом — собор Святого Петра. Но мы, флорентинцы, не очень-то жалуем римские мозаики. Они и вполовину не так красивы и ценны, как наши. У римлян мозаики наборные.

— Наборные или нет, мне больше всего нравятся вот те небольшие пейзажи, — сказал Кристьен. — Вот этот особенно хорош, с остроконечной пирамидой и деревом, а позади горы. Как бы я хотел подарить такой Марии!

— Тебе, так и быть, отдам за восемь франков, — ответил Баттисто, — вчера мы две такие продали по десять. На них изображена гробница Кая Цестия в окрестностях Рима[44].

— Гробница! — отшатнулся Кристьен. — Diable![45] Такой свадебный подарок не к добру.

— А ты ей не говори, она и не догадается, — посоветовал Стефано.

Кристьен покачал головой:

— Это почитай что обман.

— Да нет же, — вмешался мой брат, — хозяин этой могилы умер восемнадцать или девятнадцать веков назад. Все уже забыли, что он когда-то был здесь похоронен.

— Восемнадцать или девятнадцать веков назад? Так он был язычник?

— Конечно, если ты имеешь в виду, что он жил до рождения Христа.

Лицо Кристьена тут же прояснилось.

— Ну, тогда все в порядке, — сказал он, вытащил холщовый кошелек и сразу же расплатился. — Могила язычника — это и не могила вовсе. В Интерлакене я из этой мозаики сделаю брошку для Марии. Скажи, Баттисто, а что ты привезешь в Италию своей Маргерите?

Баттисто рассмеялся, позвякивая своими восемью франками.

— Это как пойдут дела. Если успеем подзаработать до Рождества, я, может быть, привезу ей швейцарского муслина из Берна, но вот уже семь месяцев, как мы уехали, а выручили пока что едва ли сотню франков сверх расходов.

Тут разговор перешел на обычные темы, флорентинцы спрятали свои сокровища, Кристьен снова затянул ремнем поклажу, и все четверо вышли из гостиницы, чтобы позавтракать на свежем воздухе.

Стояло изумительное утро, безоблачное и солнечное, в виноградных лозах над крыльцом шелестел прохладный ветерок, и по столу бегали тени от листьев. Со всех сторон виднелись гигантские горы, к пастбищам подступали голубоватые ледники, по их краям темнели сосновые леса. Слева Веттергорн, справа Айгер, прямо перед ними — ослепительный и вечный, как обелиск из покрытого инеем серебра, Шрекгорн, или Пик Ужаса. После завтрака путешественники попрощались с хозяйкой гостиницы и, взяв с собой горные посохи, отправились к Венгернальпу. Наполовину залитая солнцем, наполовину скрытая в тени, перед ними лежала тихая долина, кое-где виднелись фермы, поперек стремился пенистый поток, вырвавшийся из ледникового плена. Трое юношей бодро шагали впереди, их голоса мелодично звенели, оживленный разговор то и дело прерывался взрывами смеха. Мой брат почему-то загрустил. Он отстал от попутчиков, бросил в воду красный цветочек и проводил его взглядом, сравнивая с человеческой жизнью, уносимой потоком времени. Почему так безмятежны остальные и отчего так тяжко на сердце у него самого, брат не знал.

Братом все больше овладевала меланхолия, попутчики же, наоборот, хохотали все заливистей. Молодые и полные надежд, они мечтали о счастливом будущем, фантазировали и строили воздушные замки. Баттисто, разговорившись, признался, что главная мечта его жизни — жениться на Маргерите и стать мастером-мозаичистом. Стефано, чье сердце было свободно, предпочитал путешествовать. Кристьен, который выглядел самым преуспевающим, заявил, что для него важнее всего арендовать ферму в своей родной Кандерской долине и вести там патриархальную жизнь, как его отцы и деды. Что до торговли музыкальными шкатулками, то, говорил он, нужно переселиться в Женеву, чтобы это дело стало доходным, а он не променял бы сосновый лес и заснеженные вершины на все города Европы. Мария тоже родилась среди гор, и ей невыносима мысль, что пришлось бы всю жизнь прожить в Женеве, навеки распрощавшись с долиной реки Кандер. Пока они болтали, настал полдень, и путешественники немного передохнули в тени гигантских елей, украшенных гирляндами серо-зеленого мха.

Они подкрепили свои силы под серебристые звуки одной из музыкальных шкатулок Кристьена; вскоре где-то вдали, за выступом Юнгфрау, послышалось грозное эхо лавины.

Затем они снова двинулись вперед под палящими лучами солнца к вершинам, туда, где на голых склонах не встретишь уже альпийскую розу и даже коричневый лишайник все реже пробивается среди камней. Монотонность пейзажа нарушал только лес из мертвых — одни остовы — сосен, да высоко на вершине перевала — между путниками и небом — одиноко ютился небольшой постоялый двор. Здесь они снова передохнули и выпили за здоровье Кристьена и его невесты кувшин деревенского вина. Кристьеном овладела неудержимая радость, и он без конца пожимал всем руки.

— Завтра вечером, — сказал он, — я вновь обниму мою Марию! В последний раз мы виделись два года назад, когда я был еще подмастерьем. Теперь я мастер, у меня жалованье тридцать франков в неделю, и я вполне могу жениться.

— Тридцать франков в неделю! — воскликнул Баттисто. — Corpo di Bacco![46] Везет же людям.