Потом она вспомнила про Тобольчину, и настроение сразу испортилось. Знала, разумеется, что эта Марина – змея еще та. В Останкино Ольшанская человек бывалый. Зря подписалась, конечно. Все тщеславие неуемное. Чего тебе, Аля, мало? Славы, может быть? Денег, успеха? Чего ты поперлась к этой гадюке? Знаешь ведь, она из тех, что нароют самую гадость. И почти не веришь в ее обещания вырезать… Разве тебе нужен скандал, Аля? Сплетни, интриги, расследования? А? Что молчишь? А молчишь потому, что нужен! Чтобы снова заговорили, заверещали, зашушукались. Пожалели и посочувствовали – наша! Своя! У плиты и при швабре. И детки у нее – такие же, как у нас. Те еще детки. У нее, у королевы! Что ж тогда нам? И смотреть по телеку на твою свежую после подтяжки морду будут с утроенной любовью и придыханием – как же страдает наша родная! Милая наша, любимая! Что тебе, Алечка, надо? Всего и побольше? Не наелась еще, дорогая?

Да нет, наелась. В горле стоит. А что же мне надо? Хотите, родные, узнать?

Счастья мне надо! Бабского, нормального. Пресного и обыденного. Хотя бы чуть-чуть. Самую малость. Не заслужила? Наверное…

Родители-ленинградцы всю молодость – лучшую часть жизни – провели в гарнизонах. Хорошая была семья! Настоящая советская: папа-военный, мама-учительница. Подходили друг другу, как ботинки на обе ноги. Мама, не раздумывая ни минуты, бросилась вслед за отцом. Ее, благополучную, профессорскую дочку, не пугали дальние края, убогое жилье, отсутствие комфорта и нормальной жизни. Была она девочкой нежной, избалованной, залюбленной – папа, мама, бабушка с дедом и нянюшка Тоня. Лидочка в детстве много болела, и вся семья порхала над ней, как бабочки над капризным цветком. Профессорская квартира с окнами во всю стену, старинная мебель, светильники на бронзовых ножках. Темные картины – портрет бабули, известной питерской красавицы. Белая супница в розовый цветочек, пирожки с мизинец к бульону с кореньями. На Пасху пекли куличи с цукатами и делали пасху – в старинной деревянной форме. Изюмом бабуля выкладывала буквы – «ХВ».

Тихая Лидочка, хорошенькая, как куколка, мечтала учить детишек. Непременно – малышей. Вкладывать доброе и вечное – терпеливо, с любовью и нежностью. Помнила слова бабули – что заложишь с младенчества, то и получится из человека.

А в восемнадцать влюбилась. Да как не влюбиться? Красавец был парень. Курсант! Плечи широкие, улыбка белозубая, глаза синие… И семья замечательная. Папа, Борис Самсонович Ольшанский, – известный артист, красавица-мама, Нина Захаровна, – директор школы. Той самой, куда мечтала попасть наша Лидочка.

Муж Андрей потом говорил:

– Увидел тебя и сразу – как голову потерял. Тоненькая, беленькая, завитки на затылке. Глаза перепуганные – как у ребенка.

– Почему перепуганные? – смеялась Лидочка. – Я ничего не боялась!

После скорой свадьбы – жених заканчивал училище и торопился жениться – поселились у Лидочки на Театральной площади. А через полгода молодые объявили родне, что уезжают. Все тут же засуетились, принялись подключать обширные связи – необходимо оставить детей в Ленинграде! Куда Лидуше с ее слабым здоровьем? Но нет – молодые твердо решили служить. Именно там, в далеком гарнизоне. Пройти весь путь, что положено. От лейтенанта до генерала. Точка. Ни слезы мамы и бабушки, ни увещевания отца и деда, ни уговоры свекрови и свекра – ничего не помогло!

И уехали. Гарнизон был дальний, сибирский. Как все гарнизоны. Темное перемороженное мясо, толстенные серые макароны, маргарин вместо масла. Ни овощей, ни фруктов. Комната в тринадцать метров – скрипучая кровать, шкаф с оторванной дверцей и запахом мышей, щелястый пол и разболтанные окна с подоконником, на котором – внутри комнаты – лежал примерзший снег.

На общей кухне с низким, закопченным потолком царила бабья вольница – сплетни, сплетни, разборки и ссоры. Но и – крепчайшая женская дружба. Не дай бог, у кого беда. О распрях тут же забывали. Женщины в застиранных байковых халатах, с бигуди на голове жарили, парили, варили, передвигаясь в кухонном дыму и чаду, как в преисподней. Пахло вареной капустой и пригорелым молоком. Громко орали дети, цепляясь за края халатов мамаш. Лидочка вылетела из этого ада, бросилась в свою комнату и начала горько рыдать.

Неожиданно дверь отворилась, на пороге стояли недоумевающие соседки и с удивлением глядели на новенькую чудачку.

– Обидел кто? – удивленно спросила одна – крупная, грудастая, в золотых серьгах с ядовито-красными камнями.

Лидочка стыдливо уткнулась в подушку и покачала головой.

– И чего тогда? – никак не могла взять в толк соседка. – Ступай на кухню – мужик скоро придет. А жрать будет нечего.

Лидочка снова замотала головой.

Соседка вздохнула, села на край кровати и погладила Лиду по голове.

– Московская, что ли?

– Питерская, – хлюпнула Лида.

– А, ну понятно! – протянула та, и все засмеялись.

– Ну, питерская, пойдем на ликбез! Будем учить тебя. Родину любить. И родного мужа.

Все рассмеялись. Рая – так звали новую знакомую – была непререкаемым авторитетом и председателем женсовета. Она взяла Лидочку под свою опеку. И уже через полгода та квасила капусту и солила грибы. Иногда Рая выбивала у начальства грузовичок, женщины дружной толпой набивались в брезентовый кузов и ехали на «охоту» – так называлась вылазка в ближайший городок за продуктами. Одни бежали в универмаг и распределялись со списками по отделам – детские колготки на всех, отрезы на платья в отделе тканей, кастрюли, стиральный порошок в хозяйственном, шампунь и детский крем в парфюмерном. Другие атаковали центральный гастроном и тоже рассеивались по отделам – мясной, молочный, бакалея. Местные называли их «голодный десант» и ненавидели – самим бы досталось! Рая обходила товарок и проверяла списки – все ли учтены, все ли «окучены» – как она говорила.

Потом шли в кафе и устраивали себе «отходную». Заказывали шашлык и шампанское.

На обратной дороге громко пели песни, рассказывали анекдоты, от которых бедная Лидочка заливалась пунцовой краской, и снова бурно обсуждали жену начальника части («маму» – как ее называли) и жизнь в городке.

Лидочка удивлялась их женской стойкости, способности к выживанию, терпению и оптимизму.

Она, конечно, с тоской вспоминала любимый город, студенчество, огромную квартиру на Театральной и родных. Скучала по питерским музеям, театрам, любимым улицам. Но ни разу – ни разу! – у нее не возникла мысль уехать, сбежать от всех этих трудностей, от невыносимых условий и тяжелой служивой жизни.

Она так любила мужа, что, приготовив ужин и прибравшись в комнатке, садилась у окна и вглядывалась в темноту улицы – и почти всегда угадывала ту самую минуту, когда он возвращался домой. Тогда она бросалась к двери, распахивала ее в любую погоду и кидалась ему на шею.

Через полтора года она родила дочку – Алечку. А еще через четыре – сына – Петю.

Жизнь в гарнизоне Аля помнила плохо. Из воспоминаний – маленькая квартирка на первом этаже (тогда им уже дали квартиру), сугроб под окном, закрывавший окно почти наполовину. Их с Петькой комнатка – окнами на юг. Светлая кухонька, которую каждую весну белили побелкой. Пирожки с картошкой в эмалированной миске, прикрытой белоснежным вафельным полотенцем. Мама уже работала в школе, и Аля сидела с вечно сопливым Петькой – детский сад Петьке был заказан, как говорила со вздохом мама. Лыжи зимой, в воскресенье. Папа впереди, следом Аля, а сзади плетутся Петька и мама.

Аля оборачивается, машет им рукой в красной рукавичке, связанной тетей Раей, и громко кричит:

– Слабаки! Догоняйте!

И бежит догонять отца…

А летом наступала самая распрекрасная пора – начинались грибы и ягоды. Женщины надевали сапоги и плащ-палатки, завязывали платки по глаза, брали старших детей, корзинки с провизией и уходили далеко в лес до самого вечера.

Ходили по малину, клюкву, чернику и бруснику. Садились на прогретом пригорке, доставали из заплечных рюкзачков картошку, сало и хлеб и отдыхали, прислонившись спиной к деревьям.