Волшебный фонарь и стеклышки в деревянных рамках к нему гости привезли с собой. Керосиновую лампу принесли в темную, без окон гардеробную из кухни. Оттуда же кучер притащил две длинные скамейки, на которых разместились зрители. Уже посмотрели сказки про Спящую Красавицу и про Мальчика-с-пальчик. В каждой по десять стеклышек, но – увы! – в первой сказке не хватает одного, главного, того, где принц целует Красавицу. Оно давно разбилось. Луиза, чувствуя ответственность, восполняет пробел своим рассказом:

– Тогда он, значит, корешки оборвал, паутину почистил, мошек там всяких разогнал, крышку гроба открыл, наклонился и ка-ак поцелует ее! И не думайте: не то чтобы клюнул слегка в щеку, как дамы здороваются. Не-ет! Он ее как следует поцеловал, в губы, изо всех своих принцевских сил. Так поцеловал, что у нее кровь-то вся по жилочкам и побежала. И открыла она глаза свои, и смотрит на него…

После сказок смотрели «смешные картинки». Хохотали до визга. Служанки утирали глаза краем передника. Если потянуть за рычажок в деревянной рамке, то городовой гнался за мальчишкой, у толстого обжоры появлялась голова свиньи и самое потешное – с важного господина, говорящего речь и похожего на председателя последней Думы, кудлатая собачонка сзади стягивала брюки.

Теперь настала очередь видовых картинок. Пруд зимой. Версаль. Площадь Святого Марка, вид Большого Канала в Венеции. Луиза все комментирует. Рассказывает про интриги, про знаменитую венецианскую писательницу-куртизанку Туллию д'Арагона, про шальное богатство Венецианской республики. Взрослых в комнате нет, слуги – не в счет. Все рассказы Луизы имеют отчетливый подтекст, горячо любимая ею Венеция – с пряным ароматом порока. Откуда это в четырнадцатилетней девочке, которая даже не посещает гимназию, получая домашнее образование – непонятно.

– Все через край, – восторженно говорит Луиза. Ее круглые глаза ярко блестят в полутьме, а нос, как флюгер, поворачивается из стороны в сторону. – В 15 веке в Венеции голод, потому что местные сельскохозяйственные продукты намного дороже, чем привозные. У мужчин нет работы. Женщины сами содержат семьи. На сто тысяч жителей одиннадцать тысяч проституток. Венецианки были законодательницами моды. Я сама видела старинные атласные туфли на платформе в полметра. Это можно понять, ведь отходы из окон выбрасывали прямо на улицы. Надо же было как-то среди них пробираться… Но строят прекрасные дворцы, и излишество все равно – во всем. В театре Фениче все свечи были длиной не меньше метра, а во дворце Лабио в доме держали большие золотые подносы, а также вилки и ножи из золота. После обеда прислуга напоказ перед гостями выбрасывала всю эту золотую посуду в окно, а под окном дворца, сами понимаете, находился Большой Канал. Но здесь имелась маленькая хитрость. В канале это золото ждали давно расставленные сети, в которое и попадало всё выброшенное добро. Затем тот же номер повторялся со следующими приглашёнными…

– Ловко-то как! – умилилась горничная Настя и толкнула локтем свою приятельницу Феклушу. – И глянь, что выходит: богачи-то во все времена одинаковые были. Спесь пузырем, да пыль в глаза пустить – это им первое дело.

Любовь Николаевна с самого детства умела ходить бесшумно, а подслушивать под дверьми и окнами было едва ли не самым любимым ею делом.

Увлекшись показом и рассказом, никто не заметил, когда и как она просочилась в дверь и неподвижной тенью встала у стены, между висящих в полотняных мешках шуб. Слушала Луизу с кривой усмешкой, приподняв губку и неровно оскалив мелкие зубы.

Когда вынули последнее стеклышко, на стене образовался большой светлый круг. В углу натянутой простыни водяным знаком просвечивала выпуклая монограмма Осоргиных.

Ботя, всегда более чувствительный к присутствию своей спасительницы и опекунши, беспокойно завертел круглой головой.

– Люшика! – мальчик увидел первым, но сестра, как более быстрая, сразу вскочила со скамейки и опередила его.

– Люшика! – девочка быстро и привычно приласкалась, прижавшись к бедру молодой женщины, снизу заглянула в светлые, почти прозрачные глаза. – Люшика, покажи черта! Сейчас покажи, пока лампу не загасили!

Когда-то, в хитровской ночлежке, в каморке под нарами в доме Кулакова, из немногих доступных маленьким нищим развлечений это было, пожалуй, самым любимым, наряду со сказками деда Корнея. Люша тогда умела показывать целый театр теней и разыгрывать из них настоящие представления. И сейчас она послушно перелезла через скамью, сложила пальцы обеих рук и – страшная рогатая рожа появилась на белой простыне и раззявила пасть в беззвучном крике. Дети с готовностью завизжали – радостно и испуганно одновременно.

– Настя, прибери тут все, – распорядилась Любовь Николаевна. – Скамейки Егор на место отнесет. Дети, идите молоко пить, умываться и спать. Лиза, проследи, чтоб никто ни от чего не увернулся. Феклуша, станешь наших укладывать, не забудь, чтобы Ботя обязательно перед сном на горшок сходил. А то сказки сказками, а постель потом снова менять придется. Риччи, Роза, вас мама искала, она в белой гостиной с Камишей на рояле упражняется, я вас сейчас туда провожу, а потом быстренько – тоже на ужин.

Горничная Настя стояла за креслом и размеренно расчесывала Анну Львовну щеткой с серебряной ручкой. Волосы лились, как мед с ложки. Шелковый, бледно-розовый капот стекал ниже, к точеным лодыжкам, к изящным маленьким ступням, обутым в атласные шлепанцы. Обе женщины явно получали удовольствие от процесса.

Пришла Любовь Николаевна и все испортила.

– Энни, вы там, семья, что вообще думаете про Лизу? – решительно спросила она и совершенно крестьянским жестом поддернула рукава платья, как будто готовясь к немедленному действию.

– Э-э-э… – сказала Анна Львовна, осторожно отстранив руку Насти и собираясь с мыслями. Она считала себя неглупым человеком и прекрасно отдавала себе отчет: родственница слишком экзотична, чтобы ее было легко понять. – А ты, Любочка, собственно, что имеешь в виду?

– У нее в голове такая каша варится, что, когда горячим паром рванет, поздно будет охать и ахать. Надо ее как-то в мир выпустить. И немедля.

– Но ты же сама знаешь, Любочка, что наш папочка – сторонник домашнего образования для женщин. А Луиза такая впечатлительная, такая импульсивная… К ней приходят учителя, она ездит на уроки танцев и рисования, и нам кажется, что ее знания вполне соответствуют ее возрасту. Ты считаешь иначе?.. К тому же нельзя забывать, что она наперсница бедной Камиши, скрашивает ей часы болезни, и, согласись, было бы жестоко лишить сейчас Камиллу этого утешения, в последние, быть может…

– Ах, Энни, оставь, право, надоело! – Любовь Николаевна махнула рукой, словно отгоняя назойливых мошек. – Третий год слышу эти причитания про последние дни бедной Камиши. Нечего ее хоронить прежде времени. Помрет, когда помрет, а нынче жива покуда, из того и будем исходить. И Лизину жизнь на алтарь Камишиного умирания я принести не позволю ни в каком разе. Сама поговорю о том с Львом Петровичем. Надо Камилле наперсницу – чем же ты хуже Луизы? Все одно дома целыми днями сидишь, с детьми да левретками… (Анна Львовна едва заметно поморщилась, но Любовь Николаевна не обратила на это внимания). А если тебе недосуг, так оставьте Камишу у меня. Она любит Синие Ключи, физически чувствует себя здесь бодрее, чем в Москве, Петербурге или даже Италии вашей. Условия и лечение я уж как-нибудь ей обеспечу. И развлечения тоже – вон хоть Степана приставлю, дом-то уж отстроили почти, дел у него нынче немного…

– Да, Люба, кстати! Именно касательно этого Степана, – Анна Львовна энергично вскинулась в кресле. Настя сделала шаг назад, ушла в тень, откуда внимательно прислушивалась к разговору. – Я… мы все просили бы тебя обратить внимание… отношение этого крестьянина к Камише… Она, разумеется, слаба и совершенно наивна, но когда он повсюду носит ее на руках…

– Степка от нее обмирает, – не колеблясь, сформулировала Люша. – Но что ж с того? Он сдохнет скорее, чем обидит ее чем.