Он долго и тяжело болел, болеет и Вира. После смерти Володи она все реже и реже приезжает на дачу. Некогда цветущий участок зарастает бурьяном, дичают, засыхают деревья в саду.

По другую сторону улицы, чуть правее дом Федора Степановича Карташова. Полковник в отставке, высокий, слегка сутулый, с крупными чертами лица и живыми выразительными глазами, был он человеком удивительным. Уже в изрядном возрасте, после двух инфарктов, он своими руками построил этот добротный, не в пример моему, дом, надежно утеплил его, сам смастерил двери, верандные и оконные рамы, остеклил их. Кажется, не было такого ремесла, которым он не владел бы Столярничал и плотничал, был отличным слесарем и сантехником, газо - и электросварщиком, клал печи и камины, — и когда только научился, всю жизнь прослужив в армии? В сарайчике, где Карташов оборудовал мастерскую, имелись все мыслимые инструменты, станочки, приспособления. На поклон к Федору Степановичу ходило все поле, он никому не отказывал. Порой люди забывали возвращать одолженные инструменты, он обижался, клялся, что больше не даст, и все-таки снова давал, — добрая душа. Вдовы и неумеки, вроде меня, приходили к нему со своими бедами: потек кран, прохудилась крыша, не закрывается форточка, лопнула водопроводная труба... Он молча брал ящик с инструментами и шел помогать. А кроме этого он еще свыше двадцати лет управлял всем нашим немалым хозяйством, И надо сказать, такого порядка, как при нем, у нас уже не было.

Мы дружили, несмотря на разницу в возрасте. Федор Степанович частенько рассказывал мне за чашкой крепкого чая — других напитков не признавал, о войне, о страшном отступлении сорок первого, об изматывающих боях под Москвой. Но вот то, что он спас знамя своей части, вынеся его из окружения обернутым вокруг тела , — об этом я узнал от его сослуживцев уже на похоронах, и россыпь боевых орденов и медалей впервые увидел не на груди, а на красных траурных подушечках.

Как и я, он страстно любил свой маленький сад, окружающие нас леса и поля, безвыездно жил на даче с ранней весны до глухой осени, зимой каждую субботу пешком тащился за пять километров с электрички. Здесь ему легче дышалось, не так донимали старые раны и новые болячки, здесь его руки находили работу, а душа — покой.

...Я помню многих прекрасных людей, с которыми сблизился и подружился на даче, но обо всех, к сожалению, не расскажешь. Просто остановишься возле опустевшего домика, и тоска сжимает сердце: прошла жизнь.

Кто-то метко сказал, что мы стареем не по годам, а по утратам. Я ощущаю это особенно остро. Прошлое врывается в мою душу, в мои мысли, оно кажется мне таким прекрасным и безоблачным, каким, наверное, на самом деле никогда не было.

Хорошо, когда на смену старикам приходят молодые. Тогда вроде бы не так остра боль утрат — есть не только прошлое, но и будущее. Но молодые все чаще продают отцовскую рухлядь, предпочитая не ковыряться в земле, отдыхать не в Воловщине, а где-нибудь в Анталии или на Кипре. Умные и состоятельные люди за бесценок скупают по два участка сразу, благо Минск рядом, попробуй поищи еще такое место, обносят их заборами (сроду у нас не было никаких заборов между соседями!), сносят старые хибары, строят кирпичные особняки, гаражи, бани. Никаких грядок с редиской и морковкой — ухоженный газон, цветники, несколько деревьев и кустов...

У социалистического, общественного по своей сути садово-огородного товарищества нет будущего, Все, что мы построили совместными усилиями тридцать пять лет назад, ветшает, разрушается: догнивают водопроводные трубы, каждую весну все труднее их латать, и электрические столбы, и глубинный насос стал захватывать песочек, а значит, истощается водоносный слой, и проржавела сетка ограды. Как отремонтировать это старикам-пенсионерам, которых на даче все еще большинство, если метр водопроводной трубы стоит дороже, чем метр колбасы? Так что я ничуть не удивлюсь, если мы скоро вернемся в 1968 год, когда не было ни воды, ни электричества, ни ограды. Вряд ли состоятельные владельцы особняков станут вкладывать деньги в ремонт общественного хозяйства, куда проще просверлить скважину на своем участке, поставить насос и японский генератор — а теперь все это можно свободно купить, и ты ни от кого не зависишь, и никто тебе не нужен. Не зря же немцы говорят: «Чем выше забор, тем лучше соседи», а наш «средний класс» активно усваивает эту немецкую психологию.

С особой нежностью я думаю о своей даче зимой, когда поездка туда мне уже недоступна. Закрываю глаза и вижу, как лепестки цветущих садов, медленно кружась в воздухе, снежинками оседают на землю, как смутно белеют березы за оградой, как выводят свои рулады соловьи... Большая Медведица черпает и черпает своим бездонным ковшом призрачный лунный свет, медленно огибая усеянный звездами небосвод. Люди приходят, и люди уходят, и лишь земля, как говорится в Великой книге, пребывает вовеки, и тебе брести по ней до последнего вздоха, задыхаясь от дарованного счастья жить.

В старости куда чаще, чем в молодости, размышляешь о прожитой тобою жизни, обо всем хорошем и плохом, что она вместила. Копаешься в душе и в книгах, пытаешься осмыслить и хоть как-то оправдать собственное существование: ведь зачем-то ты родился на белый свет...

В книге Б. Роланда «Ни эллина, ни иудея» я вычитал (не знаю, где уж вычитал он сам), как определили главные истины, из которых и состоит смысл жизни, шесть великих мыслителей (кстати, все шесть — евреи):

Моисей сказал: «Все от Бога.»

Соломон сказал: «Все от разума.»

Христос сказал: «Все от сердца»

Маркс сказал: «Все от живота.»

Фрейд сказал: «Все от того, что ниже живота.»

Эйнштейн сказал: «Все относительно.»

По-моему, самое гениальное и полное определение принадлежит Эйнштейну.

Минск, декабрь 2003 г.