Но что поможет нам? Что нам нужно знать? Не все. Все сбивает с толку. Прямота тоже сбивает с толку. Портрет анфас смотрит прямо в глаза, гипнотизирует. Флобер на портретах и фотографиях обычно смотрит в сторону. Он смотрит в сторону, чтобы вы не могли встретиться с ним глазами; и еще потому, что за вашим плечом он видит кое-что поинтереснее вашего плеча.

Прямота сбивает с толку. Я назвал вам свое имя: Джеффри Брэйтуэйт. Помогло это вам? Немного; во всяком случае, это лучше, чем «Д.», или «Б.», или «этот человек», или «любитель сыра». А если бы вы меня не видели, что бы вы извлекли из моего имени? Средний класс, интеллигент — возможно, юрист; обитатель вересково-соснового края, твидовый костюм «соль с перцем», усы намекают — возможно, обманчиво — на военное прошлое; благоразумная жена; катание на лодке по выходным; скорее любитель джина, чем виски; и так далее?

Я — врач, вернее, был врачом, интеллигент в первом поколении; как видите, без усов, но с военным прошлым — человеку моего поколения трудно было этого избежать; живу в Эссексе, самом безличном и оттого самом приемлемом из лондонских графств; предпочитаю виски джину, не ношу твида, не катаюсь на лодке. Вы почти угадали — и все же не совсем, как видите. А моя жена вовсе не была благоразумной. Трудно найти для нее более неподходящее определение. Как я уже говорил, в мягкие сыры вводят специальный состав, чтобы они не созревали слишком быстро. Но они всегда созревают, такова их природа. Мягкие сыры оседают, твердые черствеют. И те и другие покрываются плесенью.

Я собирался поместить в книге свою фотографию. Не из тщеславия, а чтобы помочь читателю. Но боюсь, это довольно старый снимок, сделанный лет десять назад. Более свежего у меня нет. Вы сами убедитесь: после определенного возраста вас перестают фотографировать. Вернее, вас фотографируют, но только по торжественным случаям: на днях рождения, на свадьбах, на Рождество. Раскрасневшийся, веселый персонаж поднимает бокал среди друзей и домочадцев — насколько надежно, реально это свидетельство? Что можно увидеть на фотографии двадцать пятой годовщины свадьбы? Уж конечно, не правду; так что, наверное, хорошо, что эти снимки не были сделаны.

По словам Каролины, племянницы Флобера, под конец жизни писатель сожалел, что у него нет жены и детей. Однако ее отчет довольно скуп. Они гуляли вдвоем по берегу Сены, после того как побывали в гостях у каких-то знакомых. «“Они все сделали правильно”,— сказал он мне, имея в виду дом, полный прелестных, прямодушных детей. “Да, — повторил он серьезно, — они все сделали правильно”. Я не стала прерывать его размышления и промолчала. Это была одна из наших последних прогулок».

Я бы предпочел, чтобы она прервала его размышления. Действительно ли он так думал? Стоит ли придавать этой реплике серьезное значение или же это просто привычное упрямство, с которым Флобер мечтал о Египте в Нормандии и о Нормандии в Египте? А может быть, он просто похвалил образ жизни той семьи, которую они только что навестили? В конце концов, если бы он хотел похвалить институт брака как таковой, он мог бы повернуться к племяннице и выразить сожаление по поводу собственной одинокой жизни, сказав: «Ты все сделала правильно». Но конечно, он этого не сказал, потому что она сделала все неправильно. Она вышла замуж за бесхарактерного слабака, и он обанкротился; пытаясь спасти мужа, она разорила дядю. Случай Каролины весьма поучителен — плачевным для Флобера образом.

Ее отец был таким же бесхарактерным слабаком, каким стал впоследствии ее муж; Гюстав занял его место. Каролина вспоминает, как, когда она была маленькой, дядя вернулся из Египта: он приехал неожиданно вечером, разбудил ее, вынул из кроватки, разразился хохотом, потому что ее ночная рубашка была гораздо длиннее ее самой, и расцеловал в обе щеки. Он только что вошел с улицы: его усы покрыты холодной росой. Она испугана — и радуется, когда он кладет ее обратно. Что это, как не хрестоматийное описание возвращения в семью долго отсутствовавшего отца? Пугающего возвращения — с войны, с гулянки, из заморских стран, откуда-то, где он был занят делами или подвергался опасности?

Он обожал ее. В Лондоне он носил ее по Всемирной выставке; на этот раз ей нравилось сидеть у него на руках, в безопасности от страшных толп. Он учил ее истории: рассказывал про Пелопида и Эпаминонда; он учил ее географии: выносил в сад лопату и ведро с водой и строил наглядные полуострова, острова, проливы и мысы. Ей нравилось проводить с ним детство, и воспоминания об этом времени пережили все несчастья ее взрослой жизни. В 1930 году, в возрасте восьмидесяти четырех лет, Каролина встретилась в Экс-ле-Бене с Уиллой Кэсер и вспоминала день восьмидесятилетней давности, проведенный на коврике в кабинете Гюстава: он работал, она читала в неукоснительно соблюдаемой обоими тишине. «Каролина сказала со смешком, что ей нравилось думать, лежа в своем уголке, будто она заперта в клетке с большим диким зверем, тигром, львом или медведем, который сожрал сторожа и разорвет любого, кто откроет клетку, но сама она была с ним в покое и безопасности».

Но потом наступили перипетии взрослой жизни. Он дал ей плохой совет, и она вышла замуж за слабака. В ней появился снобизм, она думала только о светском обществе и наконец чуть не выдворила дядю из того самого дома, где в ее голову были вложены самые полезные знания в ее жизни.

Эпаминонд был фиванским генералом и, как говорят, живым воплощением всех добродетелей; не знал иного занятия, кроме резни, основал город Мегалополь. Когда он умирал, кто-то из присутствующих посетовал, что Эпаминонд не оставляет потомков. Полководец ответил: «Я оставляю двух детей — Левктры и Мантинею» — места его самых знаменитых побед. Флобер мог сказать о себе нечто подобное: «Я оставляю двух детей — Бувара и Пекюше», — поскольку его единственное дитя, племянница, ставшая ему дочерью, отбыла в осуждающую взрослость. Для нее и ее мужа Флобер стал «потребителем».

Гюстав учил Каролину литературе. Я цитирую: «Он считал, что никакая книга не опасна, если она хорошо написана». Давайте перенесемся лет на семьдесят вперед, в другой дом в другой части Франции. На этот раз мы видим умненького мальчика, его мать и подругу матери — мадам Пикар. Мальчик напишет позже в мемуарах, я снова цитирую: «Мадам Пикар считала, что ребенку можно позволять читать все. Книга не может быть опасной, если она хорошо написана». Мальчик, зная о часто декларируемых взглядах мадам Пикар, намеренно использует ее присутствие и просит у матери позволения прочитать роман, который пользуется особенно дурной репутацией. «Но если мой малыш станет читать такие книги сейчас, — отвечает мать, — то что он будет делать, когда вырастет?» «Воплощать их в жизнь!» — выпаливает он. Это была самая остроумная реплика его детства, она вошла в семейную историю и, по всей видимости, позволила ему прочитать запретный роман. Этот мальчик — Жан-Поль Сартр. Роман — «Госпожа Бовари».

Существует ли прогресс? Или мир просто снует туда-сюда, как паром? В часе от английского побережья исчезает ясное небо. Тучи и дождь приветствуют вас на пороге дома. По мере того как погода меняется, паром начинает качать, и столы в баре возобновляют свою металлическую беседу. Ра-тарара-та-рара-тарара, фа-тафафа-тафафа-тафафа. Призыв и ответ, призыв и ответ. Сейчас этот диалог звучит, как последняя стадия брака: два отдельных субъекта, каждый прикручен к своему участку пола, оба издают привычное дребезжание под шум начинающегося дождя. Моя жена… Нет, не сейчас.

Пекюше во время своих геологических изысканий размышляет, что бы произошло, если бы под Ла-Маншем случилось землетрясение. Вода, решает он, устремилась бы в Атлантику, берега Англии и Франции затряслись бы, сдвинулись и сомкнулись. Канал перестал бы существовать. Услышав предсказание друга, Бувар в ужасе убегает. Я-то думаю, что не стоит впадать в такой пессимизм.

Вы не забудете про сыр, правда? Не нужно устраивать у себя в холодильнике химзавод. Я не спросил, женаты ли вы. Мои поздравления или нет, в зависимости от обстоятельств.