В другой комнате стояли машины. Лишь встав на цыпочки, увидишь с улицы, как эти машины хватают с большой кипы бумаги пустой лист, а выходит этот лист уже испещренный знаками. Да, интересно бы зайти в типографию и посмотреть, каким образом страничка, исписанная от руки, превращается в напечатанную, на которой все выглядит так аккуратно и красиво! А самое главное, что одна страничка здесь превращается в тысячи страниц, и эти страницы читают несколько сотен или даже тысяч человек сразу. Да, волшебное место, волшебные машины, да и работают здесь волшебники!

Но никак не подвертывался случай, чтобы попасть в типографию. А она все работала — день за днем, месяц за месяцем, год за годом. И приятно бывало взять в руки книгу — «Сочинения» Жемайте, «Тоннель» Келлермана, «Тартарена из Тараскона» Доде или сокращенного «Дон Кихота» Сервантеса — и найти на ней надпись, что она напечатана как раз здесь, на улице Пятраса Кряучюнаса, в нашем городе!

А вот совсем недавно в Мариямполе появилась собственная небольшая газетка, названная «Волны Шешупе». Газета выходит раз в неделю. Особенно интересна она тем, что пишет обо всем, что происходит в нашем городе. Потом на первой странице первого ее номера были портрет и биография Винцаса Кудирки,^[81]

 второго — Пятраса Арминаса, затем — Жемайте, Вайчайтиса, Мачиса-Кекштаса… Газета смело разоблачала реакцию, засилье ксендзов, всякие неурядицы нашей жизни.

Написав заметку из жизни нашей гимназии, я долго ходил у каменного здания, окна которого на сей раз были закрыты (стояла еще зима), наконец открыл дверь и, увидев женщину с черными сатиновыми нарукавниками поверх платья спросил:

— Где мне найти редактора «Волн Шешупе»?

— А, Кастаса Стиклюса!^[82]

 — нисколько не удивившись, посмотрела на меня женщина. — В корректорской. Прямо! — еще добавила она.

Я постучался в указанную дверь, но ответа не было. Наконец я отворил ее и увидел за столом, заваленным кипами рукописей и уже набранного текста, человека лет сорока пяти с серыми глазами на сером, бледном лице, с ежиком серых же волос. Он поднял голову от бумаг, снял очки, взглянул на меня, указал на свободный стул, а сам снова принялся читать и править красными чернилами большой, пахнущий краской лист. Меня занимало, что это за лист, но я терпеливо сидел и ждал, пока он закончит. Из соседней комнаты вышел человек с закатанными рукавами и в фартуке. Кастас Стиклюс сказал ему:

— Набор — будто курица ногой карябала… Смотрите, на что полоса похожа…

— Ученик набирал… — оправдывался рабочий.

— Дело ваше, — сказал Стиклюс. — Но весь текст придется, можно сказать, заново… И шрифты переврал — смотрите, в одном слове и корпус и курсив… Черт те что…

— Ничего, научится! — снисходительно усмехнулся рабочий. — Не святые горшки обжигают.

Рабочий унес страницу, вдоль и поперек исчерканную красными чернилами. Теперь сидевший за столом человек снова снял очки и вопросительно уставился на меня.

— Для «Волн Шешупе» принес… Вот, — сказал я, вручая исписанную страничку. — Вы, кажется, редактор?

— Редактор. А ты кто будешь?

— Ученик. В этом году кончаю гимназию…

— Ну, тогда нам стоит познакомиться, — сказал Стиклюс, кончив читать, и подал мне крупную волосатую руку. — В газеты уже писал?

— Немножко, — краснея, ответил я.

— А знаешь, ты неплохо пишешь, коротко, ясно… И сразу видно, чего хочешь. Ладно, оставь, поместим!

— Я еще стихи… — добавил я, все пуще краснея, и, вынув из другого кармана, вручил редактору еще один скомканный листочек.

Он снова надел очки, быстро пробежал глазами и это мое творение.

— Оказывается, ты еще и поэт!.. Ну что ж, пока молоды, все мы поэты, — добавил он, и я не понял, ругает он меня или хвалит.

Выйдя из типографии, я радовался, что познакомился с редактором, и придумывал, о чем бы еще написать в его газету. Вернувшись домой, я взял копию оставленного в газете стихотворения и сразу же увидел, что зря поторопился — одна строфа явно лишняя, а в другой никуда не годится метафора. Что делать? Ведь если стихи напечатают в таком виде, самому стыдно будет! Два дня я не решался заходить в редакцию. Что подумает обо мне редактор, увидев, что я подсунул ему незаконченное произведение? Но на третий день я не выдержал — снова открыл дверь редактора.

— А, наш поэт! — весело сказал Стиклюс. — Хорошо, что зашел. Можешь посмотреть свою корректуру…

В ворохе бумаг он нашел мою заметку и стихи. Они уже были набраны и вместе с какими-то статьями отпечатаны на длинной полосе бумаги. О, как интересны были для меня эти полосы!.. Они пахли краской и, кажется, керосином, и от этого были еще привлекательней. Я видел, как рождается газета, — то, что недавно было у меня в голове, теперь уже напечатано, хотя еще и не окончательно… Я тут же увидел ошибки в набранном тексте.

— Корректуру держать умеешь? — спросил редактор.

— Нет, — ответил я.

— Тогда смотри, — сказал он. — Вот здесь не на месте буква «б». Мы ее вычеркиваем и пишем нужную нам «м». Здесь два слова набраны не в том порядке, их мы меняем местами — вот так…

Довольно скоро я постиг все хитрости и, взяв перо, красными чернилами выправил свои корректуры.

— А стихи я бы хотел поправить по существу, — сказал я наконец, глядя с отвращением на неудачную строфу и метафору. — Вот здесь и здесь…

— Эге, братец, это плохая привычка! — сказал мне редактор. — Очень даже плохая привычка… Я — старый корректор, может, целую библиотеку книг и газет за свой век выправил… Запомни — что написано пером, того не вырубишь топором… Ну, здесь-то еще можно, но помни, что твои буквы набирал рабочий. Теперь он будет исправлять не только свои, но и твои ошибки, должен будет шилом выковыривать каждую букву и заново набирать все, что тебе сейчас взбрело в голову… Надо уважать труд человека, понял?

Если б я знал, что это так трудно, ни за что бы не выправлял, хоть эта строфа на самом деле никуда не годится, да и метафора! Но редактор, увидев мое смущение, наверное, пожалел меня и сказал:

— Что ж, исправим, но запомни на будущее. Рукопись приноси только тогда, когда ничего в ней не можешь исправить… Это не раз я слышал от Йонаса Яблонскиса.

— Вы знаете Яблонскиса? — удивился я.

— Разумеется! Мы когда-то работали с ним в одной газете, в Вильнюсе. Он всегда правил рукописи Жемайте, конечно, вместе с ней и с ее согласия, но в печать давал уже такую рукопись, что ни единой запятой в корректуре исправлять не приходилось…

— А Шемайте? Вы видели когда-нибудь Жемайте?

— Отчего ж, — усмехнулся редактор. — И Жемайте, и Лаздину Пеледу… Все они в Вильнюсе бывали, часто видывал.

— Как интересно! — не выдержал я. — А какая она была, Жемайте? Я вот только на ее похоронах был…

— Жемайте? Совсем, знаешь ли, простой человек. Демократ, понятно? Всяких там господ да ксендзов, как говорится, не переваривала… Когда наши Сметоны и Вольдемарасы начали титуловать друг друга превосходительствами, она, бывало, поморщится и скажет: «Восходительства, ишь восходительства… Дерьмо вы, а не восходительства!..» Вернувшись из Америки, она жила у меня в Каунасе. Как сейчас помню, вернулась как-то из города и говорит: «Встретила сегодня Бите-Пяткявичайте.^[83]

 Это моя старинная и лучшая подруга. Обнимались, целовались мы с ней и… плакали, что столько кругом несправедливостей… Будьте осторожны, говорит, берегите себя и свое здоровье на старости лет… Не боюсь! За правду ничего не боюсь! Пускай арестовывают, пускай казнят! Молчать не буду, все опишу!» Такая была, светлая ей память… А ты, как вижу, всем интересуешься, не то что нынешние сонные молодые люди…

— Да, мне многое интересно, по я не все понимаю… — откровенно признался я. — И лицемерие, чванство ненавижу, — добавил я. — А у нас в гимназии не все правду любят…

— Я думаю! — сказал редактор. — Правда, она глаза колет.

— Ох как колет, — ответил я. — Вот прошлой осенью доктор Шлюпас приезжал и в зале реального училища читал лекцию об атеизме. Собрались чуть ли не все мариямпольские ксендзы и уселись на первых скамьях Мы, ученики, конечно, подальше. И как задал им Шлюпас!..^[84]