Сидеть стало удобнее, но все-таки не так, как ожидала Оля. Сено было жесткое.

— Клевер же, — сказала Варя, знающая сельскохозяйственное дело. — Клевер всегда жесткий. Если бы

луговая трава, тогда другое дело.

До Новгорода, как сказал шофер, было без малого двести километров. Когда въехали в деревню, перед

которой стоял столб с цифрой “110”, шофер пошел в один из домов, пробыл там с полчаса, потом вернулся,

сказал:

— Придется вас, девушки, маленько побеспокоить, — и он стал выбрасывать сено из машины. Из дома

вышли мужчина и женщина и принялись это сено уносить к себе во двор. Потом они считали мятые трояки;

шофер, получив, еще раз пересчитал бумажки, положил их в карман, развел руками и объяснил:

— Вот, барышни, какое дело, монета нужна. Каждый зарабатывает как умеет. Вы уж не сердитесь.

Хотите, одна в кабинку может ко мне сесть, если в кузове жестко.

Варя и Оля не захотели разлучаться, они сердились на шофера за предательскую продажу сена. А они-то

еще помогали ему таскать это сено, исцарапались, искололись…

В одной из следующих деревень машина остановилась возле двухэтажного бревенчатого дома, на

котором была вывеска с надписью: “Чайная”.

Ничего не объясняя своим пассажиркам, шофер ушел в дверь под этой вывеской. Обе сидели и злились,

смотрели на часы; время шло, четыре часа, за которые этот человек обещал доставить их в Новгород, уже

кончались, а впереди было еще километров пятьдесят или даже шестьдесят.

Прождав сорок минут и увидев, что солнце вот-вот спрячется за лес и наступит ночь, Оля не выдержала,

сказала:

— Я пойду за ним.

Она вошла в чайную, народу там было немного, шофер сидел в компании за квадратным столом без

скатерти, на столе стояли полупустые бутылки, граненые стаканы, на тарелке лежала расковырянная вилками

щучья голова. Шофер, пытаясь упереться в стол локтем, который все время соскальзывал, говорил соседу: “Ты

мне друг? Нет, ты скажи, ты мне друг?” Оля растерялась, увидав такую картину. Может быть, Варин отец

умирает, а они тут сидят из-за этого нечестного человека.

— Как не стыдно! — воскликнула она, подходя к загулявшей компании. — Вы обещали, что мы доедем

за четыре часа. Если бы мы знали, что будет так, мы бы не поехали.

— У, ти, моя маленькая гулинька! — ответил шофер, улыбаясь во все лицо. — Маленькая гулинька

рассердилась… Не сердись… Мы сейчас кончим. И я вас в один миг… с ветром полетим. Или грудь в крестах,

или голова в кустах!

Оля вышла из чайной и сказала Варе, которая все еще сидела в кузове, что их дело плохо, с пьяным

шофером только и будет, что голова в кустах. Варя рассердилась. Она выскочила из кузова грузовика на дорогу.

— Пошел он к черту! — сказала она непривычно зло. — Давай ловить другую машину. Неужели никто

нас не довезет эти пятьдесят километров?

Через несколько минут и в самом деле со стороны Ленинграда появился грузовик, фары у которого были

зажжены, потому что уже смеркалось. Варя и Оля встали посреди дороги. Грузовик остановился перед ними.

Это был громадный военный грузовик, из его кабинки, через опущенное стекло, выглянул офицер, по знакам на

погонах, кажется, лейтенант или старший лейтенант.

— Вы что, гражданки? — спросил он, но увидав, что гражданки — молодые девушки с чемоданчиками в

руках, вышел из машины. — Подбросить, что ли, куда? — заговорил он с улыбкой. — Куда конкретно?

— В Новгород, — сказала Варя.

— Эх, жалость! — ответил он. — В Новгород не могу. Не доедем восемнадцать километров. Ну, может,

еще маленько в порядке нарушения дисциплины подбросим. А в самый Новгород никак нельзя.

— Ну, пожалуйста! — воскликнула Оля. — Хотя бы там где-нибудь поближе. Немножко-то мы и пешком

пройдем.

Лейтенант предложил Варе и Оле, чтобы они сели в кабину рядом с шофером; места, сказал он, там

достаточно для двоих, а он пойдет в кузов и заберется на груз, покрытый новым зеленым брезентом. Варя и Оля

дружно заявили, что они вовсе не хотят его стеснять, лучше уж они пойдут в кузов.

— Вы оттуда свалитесь, — настаивал лейтенант.

Уговорились на том, что залезут на брезент все трое и лейтенант будет следить за тем, чтобы девушки не

упали.

Взобрались на такую высоту, что смотреть оттуда на темную дорогу было страшнее, чем с самолета.

Лейтенант указал им, где лучше лечь, за какие веревки держаться. Поехали. Разговорились. Оля сказала, что у

нее брат тоже военный, служит на границе. Лейтенант сказал, что он артиллерист, стоит под Новгородом в

летнем лагере, а вообще-то он нездешний, он из-под Рязани. Принялся вспоминать родные места, родное село

Ермолово, спел смешные-пресмешные частушки, которые называл страданиями.

Ехалось весело, и довольно скоро добрались до лагеря лейтенанта.

— Дальше, извините, ехать не могу, — сказал он смущенно. — Здорово попадет. Но вы пока обождите

тут на дороге. Вон у нас скамеечка возле шлагбаума, посидите, а я схожу к начальству, объясню положение.

Если разрешат одно дело, то все будет в порядке.

Варя и Оля сидели на скамеечке, с окрестных низинных полей вместе с туманом полз сырой холод; в

ноги, в руки, в шею, в лицо зверски впивались комары.

— Ох, наши новгородские комары злые! — сказала Варя.

Через полчаса из ворот лагеря, постреливая и урча, выкатился мотоцикл с коляской.

— Садитесь! — радостно сказал лейтенант. — Начальство сегодня доброе.

Варя и Оля вдвоем, вместе с чемоданчиками, кое-как втиснулись в коляску и помчались в темноте, почти

сидя одна у другой на коленях. Было неудобно, затекали руки и ноги, все мышцы уставали от напряжения.

Разговаривать было тут невозможно, объясняться приходилось с помощью криков.

В тот момент, когда лейтенант, указывая вперед рукой на цепь огоньков, прокричал: “Вот он и Новгород!”

— полил страшный дождь. Укрыться от него было некуда. Лейтенант крикнул:

— Как будем — ехать или искать крышу?

— Ехать! — крикнули Варя и Оля. Обе они уже все равно были насквозь мокрые.

Плохо бы им пришлось в ту ночь, если бы с ними не оказался этот замечательный лейтенант-

артиллерист; он довез их до гостиницы, вытребовал номер с двумя кроватями; Оле показалось — ей, во всяком

случае, так послышалось, — что он при этом даже упомянул имя какого-то генерала: дескать, сам генерал

просил, это его родственницы. Устраивая девушек в номере, он распорядился, чтобы им истопили печку — надо

же одежду просушить, — чтобы вскипятили чаю; и только когда ему уже ровным счетом ничего не оставалось

делать в гостинице, тяжко вздохнул, попрощался и уехал, сам мокрый и простывший. В шуме дождя за окном

застреляла и затихла вдали его мотоциклетка.

Варя и Оля переглянулись, Оля сказала:

— Зря мы у него не спросили, как хоть его фамилия.

— Зря, — согласилась и Варя. Она пошла разыскивать телефон, чтобы позвонить в больницу и узнать об

отце. Оля присела возле топившейся печки, в которой гулко трещали еловые поленья, она смотрела в огонь и

думала о Викторе Журавлеве: получил он ее письмо или нет и что он в этот поздний час делает, спит ли или

готовится к зачету, который в среду. Оля подумала и о своих аспирантских делах. В последнее время она много

лодырничала, и эти дела остановились. Давно Оля не была в городской библиотеке, тетрадки с выписками,

которые Виктор Журавлев мог видеть в ее сумке, подброшенной ему, — это еще тетрадки зимнего времени,

весна и лето не обогатили Олю познаниями истории общественных отношений в древней Руси. Но, в общем-то,

так и должно быть, не надо слишком огорчаться и терзать себя угрызениями, лето — время, не для занятий, а

для отдыха. Пожалуйста, приди сейчас в институт — кого ты там застанешь? Разве только хозяйственных

работников да членов приемной комиссии. И в городской библиотеке летом далеко не так людно, как бывает в