должны заглядывать и в будущее, и не только в ближнее, но и в довольно далекое. Хотя наш институт и

отраслевой, а не институт Академии наук, где, как недавно сказал один наш товарищ, закладываются

фундаменты науки, все же и мы не должны далеко стоять от решения фундаментальных научных проблем. Мы

обязаны в них участвовать. Хочется только сказать вот о чем. Есть такие товарищи, которые очень любят

работать в области исследования различных физических явлений с соответствующей математической

обработкой различных закономерностей. Это все, конечно, хорошо, это понятно. Нельзя не считаться со

складом ума каждого из нас. Но вся беда заключается в том, что творческая мысль этих товарищей не идет

дальше, не развивается в направлении расчета, конструирования, создания новых машин и аппаратов на новых

принципах и новых основах. Между тем известно, что все крупные ученые физики, электротехники были не

только теоретиками, но и инженерами-расчетчиками, инженерами-конструкторами. И все они были тесно

связаны с промышленностью, с производством. От этого, приближенно говоря, сильно увеличивалась

производительность их научного труда. Для чего я это говорю? Для того, что не только на заводах, в цехах, в

колхозах надо думать о производительности труда, но и в науке, в научных учреждениях.

Уже когда собрание было закрыто, к Павлу Петровичу подходили люди, которых он даже и в лицо еще не

знал, пожимали ему руку и говорили: “Спасибо, Павел Петрович!”, “Спасибо, товарищ Колосов!” Он не знал, к

чему относить эти благодарности.

— За перспективу, — как бы догадавшись, что это надо объяснить, сказал Румянцев, и сделал округлый

жест руками. — А то теоретиков у нас много, одни теоретики, да толку в смысле ясности мало. Бродим, что

называется, в научном тумане.

Рядом с ним стояла его жена Людмила Васильевна и улыбалась.

— А я и не знал, что вы у нас работаете, — сказал ей Павел Петрович.

— Я же говорила вам, что мне всегда и во всем не везет, — ответила она. — Меня даже не замечают

нигде, не то что… Обо мне ничего не знают, обо мне никогда и не вспоминают. Гриша, хоть бы ты в гости Павла

Петровича позвал. Ну что ты, ей-богу, Гриша, какой?

— Верно, Павел Петрович! А что бы вдруг на днях да бац к нам в гости? На дачу. Мы уже выехали.

Славно там. Речка. Рыбка.

— Что ж, спасибо, учту.

— Ну, это значит — наверняка ничего не выйдет, — сказала Людмила Васильевна. — Договоритесь

точно, точно, слышите? Ну, Гриша, ну что ты молчишь? На субботу, например, договоритесь.

— Как, если в субботу? — повторил Румянцев.

— Не в эту, а в ту или, еще вернее, через ту, — сказал Павел Петрович. — Эта уже послезавтра, не успеть

спланировать дела.

— Надеетесь, что забудем? Не выйдет, не выйдет! — воскликнула Людмила Васильевна. — Если вы

забудете, если Гриша забудет, я — то вспомню, можете во мне не сомневаться.

Среди ночи Павел Петрович медленно шел один по городу. На востоке небо уже светлело, близилась

заря. Павлу Петровичу вспомнились былые зорьки, с удочками, с поплавками, когда сидишь на берегу в

полушубке и в валенках, только коленки голые, они зябнут, их едят комары. Он подумал, что, пожалуй, надо

будет как-нибудь на дачу съездить, не к Румянцевым, так к кому другому, подышать загородным воздухом,

может быть и рыбки половить. У них с Еленой дачи никогда не было. “Ну зачем нам дача, — говорила Елена, —

зачем? Мы же еще молодые. Как можно сиднем сидеть все лето на одном месте! Поездим лучше по стране,

людей посмотрим, себя покажем”. И они каждое лето ездили то в Крым, то на Кавказ, то на Украину или на

Урал.

В сердце защемило от воспоминаний. Было нестерпимо думать, что вот он придет домой, возбужденный,

взволнованный собранием, а там не будет ее, Елены, которая бы его выслушала, поняла, сказала бы какие-то

простые и для других, может быть, ничего не значащие слова, но для него, Павла Петровича, необходимые,

значительные и важные. Он не спешил идти домой. Зачем?

Г Л А В А Ш Е С Т А Я

1

— Если хочешь видеть своего Виктора, — сказала однажды Варя, возвратясь с завода и зайдя в Олину

комнату, — то, пожалуйста. Приходи в наш заводский Дом культуры и увидишь.

— Почему это — своего? — ответила Оля, настораживаясь. Но поскольку Варя промолчала, она через

некоторое время спросила: — А откуда ты знаешь, что он будет, и вообще, что там у вас?

— Я была в цехе и видела, как он получал билет. А что там будет? Будет молодежный вечер. Артисты

приезжают, самодеятельность, танцы, ну как всегда. Билет, между прочим, он брал один, — многозначительно

добавила Варя.

— Не понимаю твоих намеков, — рассердилась Оля. — Неужели ты думаешь… Как ты могла подумать!

Если я призналась, что поступила неправильно, это совсем не значит, что я дала право говорить обо мне что

угодно. Я, кажется…

— Разошлась, разошлась, — миролюбиво сказала Варя. — Да я ничего и не говорю. Я так просто. Не

хочешь — не ходи. Мне-то что! — Она ушла к себе.

Оля хмуро и вяло копалась в книгах, перелистывала журналы и тетрадки с конспектами. В голову ничего

не шло. “Надо прекратить эти глупые мучения, — думала она. — Надо пойти и сказать этому парню, что она

вовсе так о его поступке не думает, что она даже и не знает, как это с ее стороны получилось, и все — инцидент

будет исчерпан!”

Оля думала так взволнованно и нервно еще и потому, что побывала в этот день у Липатовых.

Люся и Георгий жили у Люсиных родителей. Люсин отец был военным врачом. Оля не застала его дома,

она видела только его фотографии, которые ей показывала Люсина мать. На фотографиях это был крупный,

коротко остриженный, седой человек, крепкий, с энергичным умным взглядом; семнадцатилетним мальчишкой

он участвовал в гражданской войне, боролся против белых, поэтому на одной из групповых фотографий он был

изображен с винтовкой в руках и за ремнем у него были две гранаты. Люсина мать прошла с ним рука об руку

долгую жизнь: она была когда-то комсомольским работником, теперь в райкоме партии заведовала отделом, Оля

не стала расспрашивать, каким. Оля застала ее дома случайно, потому что у нее болели ноги и она взяла

больничный лист.

Кроме Люси, у ее родителей было еще двое сыновей, оба погибли на фронте. Люся осталась

единственной дочкой, ее берегли, над нею тряслись, ее любили. Когда она вышла замуж, ее категорически

отказались отпустить из дому. “Никогда и никуда, только после моей смерти”, — заявил отец. Молодоженам

отвели одну из четырех комнат просторной квартиры, отдали им лучшую мебель. Георгий Липатов уехал от

своих родителей. Родители Георгия не понравились родителям Люси, главным образом ее отцу, — мать еще

готова была видеть в них какие-то хорошие черты, но отец прямо сказал: “Пустые люди с пустыми сердцами.

Мне не о чем с ними говорить”. И в самом деле, ему не о чем было с ними говорить. Липатов-отец по

окончании института на производство не пошел, остался при институтской кафедре, потом, когда в городе

создавался научно-исследовательский институт металлов, его взяли туда научным сотрудником, но он и от

науки остался в стороне: в новом институте его привлек так называемый издательский сектор, который ведал

изданием ученых записок. Липатов-отец превратился в редактора. Он редактировал статьи, брошюры, ученые

записки, книги. И с каждым годом делал это все хуже, так как с каждым годом все больше отставал от живой

науки и от жизни. Утратив перспективы, он стал запивать. Со временем и хмель стал действовать на него

совсем не так, как хотелось. Выпьет Липатов, раскиснет и тут же уснет.

О жене Липатова-старшего Люсина мать сказала, махнув рукой: “Замучилась, видимо, с ним и рада, когда