гулянки, на вечеринки, сидел в пивных до ночи, лишь бы держаться подальше от жизни, через которую у него

одни несчастья и никакого счастья. “Так что же получается, — сказал Макаров, — ты их обеих любишь?” —

“Ага”, — уныло ответил Ленька. “Нелепая штука. Нельзя, брат, так. Уж тогда давай к Марусе своей

возвращайся, что ли. Не морочь голову Шуре”. — “Нет, товарищ Макаров, не могу. Чего же мне от одной к

другой бегать. У Шуры ребеночек будет”. — “Ну так на чем же порешим?” — “Не знаю”.

Когда он ушел, все такой же унылый, растерянный, в двадцать лет замученный жизнью, Макаров сказал

Осипову: “Вот что, дорогой мой комсомольский вожак! Перед вами задача: помочь этим ребятам наладить

жизнь. Это потруднее, чем организовать какой-нибудь районный слет счастливых молодоженов или еще что-

нибудь в этом роде. Я бы начал с того, что взгрел бы тех, кто так поспешно исключил рабочего парня из

комсомола, и восстановил бы его в правах. Во-вторых, я бы помог этой Марусе переехать в другую квартиру.

Нельзя им находиться под одной крышей. А лучше бы не Марусе уехать, а Леньке с его Шурочкой. Пусть

вступает в самостоятельную жизнь. Ребенок будет, будут свои заботы, и деньжат понадобится больше,

зарабатывать надо будет. Он и пить бросит и квалификацию приобретет. Ведь хороший же мальчишка! Разве не

видно? Не надо, дорогой товарищ Осипов, думать только такой мощной категорией: масса. Не надо строить

свою работу только в расчете на массу — всю сразу. Мы любим еще так поговорить: массам, массы, с массами,

для масс. А массы состоят из отдельных личностей. Давай-ка бороться за этих отдельных личностей, любить не

всех сразу чохом, а каждого в отдельности, думать и заботиться о каждом в отдельности, это отучит нас от

широковещательных деклараций, от общих фраз, это заставит нас действовать конкретно, предметно, ясно и

определенно”.

Коля Осипов в Ленькином деле попытался действовать предметно, ясно и определенно. Восстановить

Леньку в комсомоле было делом нетрудным. Но с квартирным вопросом затерло: и в райсовете и директор

завода, где работал Ленька, только обещали учесть такое положение, поставить на очередь, — если будет, то

будет, а не будет, не взыщите. Вот тут и борись за каждого в отдельности! Осипов еще не говорил об этом

осложнении с Макаровым, но он непременно поговорит, так не оставит.

Разговор о трудовой дисциплине тоже возник по инициативе секретаря райкома партии. Если молодежь,

то есть то поколение, которое одной ногой уже стоит в будущем, в завтрашнем, не будет показывать пример

коммунистического труда, то у кого же еще нам брать такие примеры, товарищ Осипов? — Так говорил на днях

Федор Иванович. — Вот у вас в райкомовском коридоре висит плакат: “Любите родину”. Прекрасные слова! Но

скажите честно: задумывались ли вы сами, а как это делать — любить родину? Из чего эта любовь

складывается, в чем выражается? Прежде всего, мне во всяком случае так думается, она должна выражаться в

коммунистическом отношении к труду. Ведь когда кого-нибудь любишь, то чего хочешь? Чтобы ему было

хорошо, все готов сделать для его блага. Верно же? О себе не думаешь. Думаешь о нем, стараешься для него. А

получается что? Чем лучше ему, тем и тебе самому лучше. Люби не оглядываясь, за любовь твою воздастся

сторицею! Внушайте это молодежи.

После вступительной речи Осипова, которая очень понравилась Оле, начался разбор дел.

— Пригласите Кукушкину, — сказал Осипов.

Кто-то крикнул в коридор: “Кукушкина!” Вошла молоденькая крепкая девушка, стриженная по-

мальчишески, в глазах у нее не было ни страха, ни волнения, ни раскаяния. Она держалась уверенно.

Один из инструкторов райкома стал рассказывать суть дела Кукушкиной.

— Товарищи, — сказал он, — Кукушкина работает крановщицей в сталелитейном цехе. Три недели

назад, когда ей понадобилось перебраться с одного мостового крана на другой, — а это было в главном пролете,

на одиннадцатиметровой высоте, — она, вместо того чтобы спуститься по лестнице на землю да потом

подняться по другой лестнице, проделала такую штуку: подогнала один кран к другому и там, в воздухе,

полезла из кабинки в кабинку.

— Цирковой аттракцион, — сказал кто-то за Олиной спиной.

— Под куполом цеха! — добавил Осипов.

— Ну и вот, — продолжал инструктор, — перелезая, задела ногой за пусковой рычаг. Кран пошел, она

повисла в воздухе. Внизу… сами знаете, что там внизу, в сталелитейном цехе. Отливки, изложницы, ковши —

словом, глыбы и глыбы металла.

— Упала? — спросила Кира Птичкина.

— Упала.

— Пусть сама расскажет, как было дело.

— А что рассказывать, — заговорила Кукушкина. — Я ж как упала? Дай бог каждому, пусть попробует. Я

гляжу вниз: верно, упаду — и в плюшку. Дотянула до кучи формовочной земли и спланировала на нее.

— В больнице десять дней лежала?

— Ну и что ж, лежала! Если бы до формовочной земли не дотянула, не в больнице бы, а на кладбище

лежать пришлось.

— Об этом и разговор, — сказал Осипов. — Что там заводский комитет комсомола решил? — спросил

он.

— Строгий выговор с предупреждением, — ответил инструктор.

— Как, товарищи? Думаю, согласимся с таким решением и запишем товарищ Кукушкиной в личное дело.

К чему могло бы привести это ее лихачество? Сама бы погибла глупо и ненужно и других бы под суд подвела:

дескать, плохо налажена техника безопасности. А с такими лихачихами никакая техника не поможет. Иди,

Кукушкина, и, пожалуйста, больше не безобразничай.

— Постараюсь. Мне самой, знаешь, шею свертывать не очень интересно. До свидания. — Она вышла с

высоко поднятой головой. Она явно гордилась тем, что в таком трудном положении, вися на ползущем под

крышей кране, не потеряла эту голову и поступила как мужчина, а не как девчонка.

В душе члены бюро райкома комсомола ее не осуждали, они посмотрели ей вслед с явной симпатией.

— Я бы для нее учредил медаль. “За находчивость”, — сказал секретарь комсомольской организации

речного пароходства Игнатьев. — А не то что выговор.

Все засмеялись.

Дальше пошли дела менее интересные и уже отнюдь не привлекательные: один прогулял, другой

заявился в цех пьяный, третий затеял драку. Веселое оживление, вызванное разбором дела Кукушкиной,

прошло, возникало чувство неприязни к разгильдяям, лодырям, хулиганам, которые, как их не учи, как ни

воспитывай, всё гнут в свою сторону.

— Ну, а это вовсе возмутительное дело, — сказал Осипов. — Я сам им занимался. — Он переложил

бумаги на столе и попросил: — Позовите-ка Журавлева.

Вошел тот парень, который в сквере спрашивал у Оли о времени. Вошел, осмотрелся и, как ему ни

предлагали пройти дальше, сел на стул возле самой двери. Его и Олины глаза встретились; Оле показалось при

этом, что он ей подмигнул. В одно мгновение она вспомнила и его пошлый разговор с садовницами, и его

неуклюжее поведение с ней, и самодовольное, самовлюбленное выражение его лица; Оле захотелось подойти и

сказать ему какую-нибудь обидную грубость, такую, от которой бы у него навсегда прошла всякая охота

подмигивать.

— Да, так вот, товарищи, дело в следующем, — говорил Осипов, листая бумаги. — Как вам известно, на

Первомайском заводе одна из наших комсомольских бригад с позором провалилась в социалистическом

соревновании сталеваров. Перед вами конкретный виновник этого провала. Товарищ Журавлев Виктор

Михайлович. Первый подручный известного сталевара Анохина. Из подручных его уже вот-вот сватали на

самостоятельное бригадирство.

Осипов обстоятельно рассказывал рабочую биографию Виктора Журавлева; видно было, что он хорошо

знал и цех, в котором работал Виктор, и самого Виктора, и все обстоятельства его дела. Обстоятельства же были