войн в юго-восточной Азии, где в недрах земли лежат редкие металлы, необходимые для выплавки драгоценных

легированных сталей. Государства соревнуются в строительстве доменных печей, бессемеровских конвертеров,

мартенов, печей, работающих на электрическом токе, — у кого больше чугуна и стали, у того и сила.

“Вот вам история, вот вам и металлургия!” — сказал в тот вечер Павел Петрович и достал из своего

книжного шкафа длинный ящик, обитый черной тисненой кожей. В ящике, на малиновом бархате, лежали две

искусно отделанные золотом и перламутром, слегка изогнутые сабли. Павел Петрович взял одну из них в

правую руку, а левой рукой подкинул в воздух лоскут прозрачной шелковой ткани. Сабля сверкнула, свистнула,

и лоскут на лету, в воздухе, был разрублен пополам. “Это, — сказал Павел Петрович, — древний азиатский

клинок из так называемой булатной стали табан. Лет семьсот назад искусство приготовления табана было

утеряно азиатскими металлургами. А вот, — Павел Петрович взял из ящика вторую саблю и повторил опыт с

лоскутком шелка, который и на этот раз был разрублен так же чисто, — вот шестьсот лет спустя наш

соотечественник и мой тезка Павел Петрович Аносов разгадал многовековую тайну булата и изготовил свой

табан”.

Варю взволновали скрытые в веках тайны металлургии, она принялась расспрашивать Павла Петровича

о булатах. Он сказал тогда, что булаты устарели, что в наше время гораздо проще изготавливается сталь

значительно более ценная и с гораздо более высокими качествами, чем булатная. То, что было когда-то

искусством одиночек, стало делом массовым, промышленным. Но Варю булаты продолжали волновать; каждый

раз, бывая у Колосовых, она все возвращалась к разговорам о них. Павел Петрович рассказал Варе о древней

булатной стали вутц, которую полторы тысячи лет назад изготовляли в Индии, о хорасанских клинках, о

харалужных мечах. “Помните в “Слове о полку Игореве”: “Яр туре Всеволодие…” как там?.. “гремише о

шеломы мечи харалужными”. Или, если вы читали роман Вальтера Скотта “Ричард Львиное Сердце”, — там

ведь происходит нечто такое, что я вам уже демонстрировал. Там английский король и арабский султан Саладин

соревнуются в рубке шелкового платка, подброшенного в воздух. Победил, как известно, султан, у которого

сабля была из “дамасской”, то есть из знаменитой булатной стали, производившейся в Дамаске. Кстати, это

производство прекратилось еще в четырнадцатом веке, когда Сирию покорил небезызвестный Тамерлан. Всех

мастеров булата он увез из Дамаска в Самарканд”.

Варя бегала по библиотекам, ей казалось, что, роясь в книгах, в которых рассказывалось о производстве

металлов в старину, она продолжает изучать историю, на самом же деле она незаметно для себя увлеклась

металлургией.

Да, вот здесь, в кабинете Павла Петровича, началось это ее увлечение.

Апрельский ветерок попрежнему вздувал гардины, шелестел бумагами на столе. Варя стояла на ковре

посреди кабинета, ей было грустно и жаль прошедшего. Она жалела Павла Петровича в его одиночестве, она

прекрасно понимала, что ее и Олино общество, как бы они ни старались, не может заменить ему Елену

Сергеевну. Часто, когда Павел Петрович сидит вот тут в кресле за столом и, подперев щеку рукой, долго-долго

смотрит в окно, Варе хочется подойти к нему, обнять его голову, прижать ее к груди, но только молча,

совершенно молча, без единого слова, — от слов может все испортиться. Да, хотелось бы. А нельзя. Нет, нет,

нельзя. Он, наверно, очень рассердится, Павел Петрович.

Варя услышала тихий звенящий шорох. На подоконник опустились два голубя. Они напомнили Варе ее

родные места. Бывая в Новгороде, куда отец ездил иногда по своим колхозным делам, Варя видела на базаре,

среди возов и под возами, множество этих красивых птиц, слышала этот звон их крыльев, когда они взлетали

из-под ног, и любила наблюдать за ними, бросать им крошки.

Она стояла, боясь шевельнуться; голуби, быстро переставляя красные лапки, сновали по подоконнику, с

любопытством заглядывали в комнату; потом голубь надулся, поднял на шее радужный воротничок и, сердито

воркуя, принялся ходить вокруг голубки. Он на нее за что-то сердился.

С пронзительным писком мимо окна пронеслась ласточка, голуби поднялись и улетели. А Варя все

вспоминала Новгород, реку Волхов, озеро Ильмень, Мету, на берегу которой стоит село Холынья, синие

окрестные леса, зеленые луга, густые утренние туманы, плоты бревен с огоньками на них, вечерние песни

девушек… Встал перед ней и учитель Иван Степанович, которого она очень любила. И ей снова стало жаль, что

в ее жизни уже так много миновало хорошего. И она никак не могла понять, почему в такой светлый, теплый,

солнечный день так много в ее душе беспокойства и почему там грусть вместо радости, хотя причин для грусти

нет никаких.

В это время Оля, разглаживая складки шелкового платья, которое она хотела надеть впервые после

надоевших за зиму кусачих, шерстяных, думала все о том же: о неполадках в ее комсомольской организации, —

им не было конца. Ни откровенные разговоры не удавались, ни какие-либо интересные начинания, с помощью

которых можно было бы как-то теснее сплотить аспирантов. Дружно собрались только лишь на экскурсию. Но

куда? На городское кладбище, где похоронены разные знаменитости. И, конечно, этот поход был достойно

отмечен в стенной газете. Дескать, вот так придумали, вот так пошевелили мозгами! Правда, секретарь райкома

комсомола Коля Осипов постоянно утешает Олю и уговаривает не падать духом. Во-первых, говорит он, твои

комсомольцы — это уже не студенты, и действительно, когда они собираются вместе один-два раза в неделю, с

ними работать трудно. А во-вторых, посуди, Колосова, сама, ты среди них, кажется, самая молодая — двадцать

три года. Есть ведь и такие, что под тридцать, переросли. В партию пора. На самостоятельную дорогу.

Рассуждения правильные, но Олю они не утешали. Все равно она страдала оттого, что работа у нее шла

значительно хуже, чем в студенческие годы. Студенческие годы — это были чудесные годы! Годы горячих

споров, диспутов, поисков истины, годы искренних порывов, высоких идеалов и благородных побуждений. Все

было горячо, принципиально, непримиримо. В аспирантуре многое, да, многое, слишком многое изменилось.

Олю избрали тут комсоргом, под ее руководством оказались не сотни комсомольцев, а всего лишь два десятка,

но как стало трудно с ними! Главное — не было коллектива. Каждый жил и действовал сам по себе,

комсомольскую работу приходилось вести с каждым в отдельности. Комсомольцы и комсомолки аспиранты

выходили замуж, женились, даже дети уже появились; комсомольцы и комсомолки аспиранты, что называется,

вили себе гнезда. Неужели так всегда знаменуется конец молодости? Неужели молодость на исходе, неужели

она — короткий праздник в жизни человека, а дальше начинаются будни, без вспышек и взлетов, только витье

гнезд, все поглощающее стремление к обеспеченному существованию, к достатку? А когда придет достаток,

когда у тебя будут зеркальный шкаф для платья, раздвижной обеденный стол, хрустальные графины, ковер на

стене и приемник с электропроигрывателем, когда на этом раздвижном столе два-три раза в неделю сможет

появляться бутылка марочного вина, а под звуки электропроигрывателя несколько пар ваших друзей

субботними вечерами на тесном пятачке меж шкафом, столом и книжной этажеркой будут крутиться в

несложных танцах, — когда все это будет, так что же — это и есть высокая цель, во имя которой живет и всю

свою молодость учится человек? Дальше-то, дальше что? Еще один или три шкафа? Кровать с вензелями?

Автомобиль? Дача?

Оля вскрикнула, потому что обожгла утюгом палец.