гражданской войны работала в политотделе одной из армий, у нее именное оружие есть. Из нижнего ящика
комода Виктор достал жестяной ларец. Там, в черной, лоснящейся, много ношенной кобуре лежал браунинг. На
его рукоятке Оля прочла: “Товарищу Прасковье Самотаевой за высокую революционную сознательность и
выдержку, проявленные под огнем врага. Военный Совет Н-ской армии. 7 ноября 1919 года”. “Самотаева —
мамина девичья фамилия, — пояснил Виктор. — У нее этот браунинг сколько раз хотели отобрать. Два раза уже
отбирали. Она жаловалась товарищу Ворошилову, и ей возвращали. Она сказала, чтобы ей его в гроб
положили”.
Острота ухода из дому постепенно притуплялась. Виктор вновь заслонял собой все, что только могло
быть в жизни нерадостного, неприятного, сумрачного. Он светил Оле, как солнце. Оля с радостью, с
удовольствием вела свои уроки в седьмом классе “а”, ей прибавили еще и седьмой “б” и седьмой “в”. Она была
занята в школе почти каждый день. После напряженного трудового дня втрое горячей были встречи с Виктором,
за день у каждого из них накапливалось столько новостей, что разговоры продолжались далеко за полночь. В
осенней темноте они шептали друг другу в самые уши, чтобы не только Прасковья Ивановна, но даже стол, на
котором фанерка уже покоробилась, и противные стулья, от которых чулки так и рвутся, да, чтобы и они ничего
не услышали из этих разговоров.
К Оле дважды заходила Варя. Первый раз, в одно из воскресений, она пришла без приглашения. Узнала
на заводе адрес Журавлева и пришла. Варя не знала всей сложности Олиных переживаний. Она не могла не
понимать, что Оля поссорилась с Павлом Петровичем. Но что ссора у них произошла из-за нее, из-за того
случая на праздновании дня Олиного рождения, об этом даже мысль не приходила в голову Вари. Поэтому Варя
так запросто и пришла к Оле, полагая, что они с ней попрежнему останутся в хороших, дружеских отношениях.
Но Оля встретила ее прохладно, Варя насторожилась, почувствовала неладное. Потом, правда, они
разговорились о всяких планах, перспективах, о будущем, о том, что московский археолог, с которым Оля все
время переписывается, следующим летом зовет ее снова в Новгород, в штаб экспедиции. Она, конечно,
согласна. Виктор тоже возьмет летом отпуск сразу за два года и тоже поедет с ней.
Все время при этом разговоре в комнате был Виктор радостный, бодрый, энергичный. Воспользовавшись
паузой в Олином рассказе, он отвел Варю к этажерке с книгами, и у них завязался разговор о металлографии,
про которую Виктор узнал в техникуме. Потом они еще о многом говорили, что было хорошо понятно Виктору
и Варе, но чего Оля не понимала совсем.
При прощании Оля не сказала Варе, чтобы Варя заходила. Варя это заметила. Прощание, как и встреча,
было сухое, холодное. Не заметил ничего только Виктор. После ухода Вари он сказал, что Варя ему очень
нравится, что на заводе ее хвалят и о ней уже была статейка в многотиражке и что напрасно Оля устроила драму
из простых вещей. Как было бы замечательно, если бы Павел Петрович женился на Варе! Лучшей помощницы
в жизни и в своем труде он никогда не найдет.
Оля на него обозлилась. “Может быть, она уже и в твою душу влезла? — сказала она. — Вот уж вправду
в старину говорили о таких: подколодная змея”.
Варя, которой было одиноко и которая все еще считала себя в дружбе с Олей, хотя ее и не звали, снова
пришла к Оле через несколько дней. На этот раз Виктора не было, он работал в вечернюю смену. Оля проверяла
школьные тетрадки, черкая в них красным карандашом. Варя видела, как она ставила такие знакомые знаки:
“см.” “5”, “3”, “2”, “3”. Закрыв тетрадку, Оля сказала:
— Варя, мы уже не маленькие, давай говорить откровенно. Ты пришла зря. Я не хочу тебя видеть. Ты
оказалась врагом нашей семьи.
— Но, Оля, — возразила Варя, — почему ты так говоришь? Милая Оленька… Люблю Павла Петровича
только я, он-то меня не любит. С вашей семьей ничего не сталось. Я одна пострадала. Никто больше. Почему же
ты такая злая и несправедливая?
Оля указала на портрет Елены Сергеевны, который был помещен на самой видной стене в комнате.
— Ни я, ни мама никогда тебе этого не простим.
Варя ушла и больше, конечно, уже не приходила. Об этих своих посещениях Оли и Виктора она и
рассказала Павлу Петровичу в день Седьмого ноября. Она ему сказала еще тогда, что Оля пыталась делать
такой вид, будто бы живет с Прасковьей Ивановной в одной из комнаток, а во второй отдельно живет Виктор.
Оля действительно почему-то стеснялась признаться Варе, что уже стала женой Виктора. Оля
постеснялась сознаться в этом и Тамаре Савушкиной, которая тоже отыскала ее в квартире Журавлевых.
Это было в конце ноября. Тамара сказала, что всегда считала Олю умной, умнее многих других, и
поэтому решила с ней посоветоваться по очень важному вопросу.
— Видишь ли, Оленька, — заговорила она, — я беременна, и через два месяца у меня будет ребенок.
Тут только Оля заметила, что Тамара очень толстая, и не нашла сказать ничего лучшего, как:
“Поздравляю”.
— Видишь ли, Оленька, — снова сказала Тамара. — Я твое поздравление принимаю, я буду очень рада
этому ребенку. Но отца у него не будет, учти.
— Как так? — изумилась Оля, вспоминая толстого лысенького молодого человека, суетившегося вокруг
чемоданов.
— Очень просто. Он от меня ушел. Если более точно, то его от меня увели. Так вот взяли за руку и увели.
Тебе не противно слушать?
— Что ты, что ты, Тамара! Рассказывай, милая моя Тамара! — Олю удивлял спокойный, мужественный
тон, каким разговаривала с ней Тамара, еще несколько месяцев назад веселая, не очень-то серьезная и
болтливая, как сорока.
— Ну, тогда слушай, — продолжала Тамара. — Мы очень интересно путешествовали по Средней Азии,
по пескам и пустыням. Жарились днем на совершенно невыносимом солнце, мерзли ночью в палатках, потому
что эти горячие пустыни ужасно остывают ночью. Страдали от недостатка воды, я — то понимаю теперь, что
это значит, когда хочется пить, а пить нечего. Словом, все шло хорошо. Экспедиция добралась на двух
грузовиках и до Узбоя, о котором я тебе говорила, да ты и сама, историк, о нем знаешь. И там, представляешь,
однажды утром, когда мы только что встали, подкатывают к нам еще два грузовика-вездехода, в них какие-то
геологи. Из кабинки одной из машин выходит совершеннейшая обезьяна. Круглое такое лицо, вся трепаная…
Правда, фигурка аккуратненькая. Но бедра… шириной с вашу вот эту кушетку, носик пуговкой, едва
высовывается из-под дужки очков… Да, еще вот очки! Два таких громадных очка, за которыми хитренькие,
смеющиеся глазки. Она увидела моего Михаила — и поверишь?.. Нет, ты не поверишь! Она простерла к нему
руки, воскликнула: “Люлик!” Тьфу, черт возьми! Извини, что ругаюсь, но противно вспомнить: Люлик! И вот
повисла у него на шее. Потом она увела его в барханы… А что я могла поделать? Бежать за ними туда, как
идиотка и мещанка, и среди пустыни устраивать семейные сцены на радость шакалам? Они пробыли там где-то
часа два. О чем говорили, что делали, я у Михаила так и не дозналась. Мне разъяснили другие из нашей
экспедиции. Они сказали, что приехавшая обезьяна — это его бывшая жена, он женился на ней, когда и ему и ей
было по восемнадцати, еще в институте, и что с тех пор он от нее не знает покоя. На мне он, оказывается, это
уже на третьей женился. Со второй эта самая Зоя Арсентьевна, или, как ее все зовут, Зобзик, его уже давно
развела. Мне сказали: бойтесь ее, Тамара, это змея, анаконда, кобра. Она сама выходит замуж по три раза в год,
она геолог, ежегодно в экспедициях, и вот первым ее мужем в текущем данном отчетном году бывает тот, от
кого зависит назначение в хорошую, денежную экспедицию, вторым — начальник партии, с которой она
